Они защищали Отечество / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Яркие стихи Якова Козловского

У всех, кто прошёл войну, кто выжил вопреки сгусткам боли, крови и мрака, душа будет кровоточить до конца, до смертного листа, и пейзажи мира часто будут окрашены в цвета истечения крови:

День на смену полумраку

Занялся, кровоточа.

Лейтенант хрипит:

– В атаку! –

Автомат сорвав с плеча.

Яков Козловский поэт конкретики, поэт внятных смыслов и чёткости формы: именно поэтому его стихи входят в сознанье читающего, как формулы смысла.

Должен,

превратясь в мишень, я

Встать, как жизнь ни прекословь.

Мы земное притяженье

Преодолеваем вновь.

О, мощь преодоленья притяженье земного: и тут поэзия: надежный способ, и даже, как будто, война не страшна.

Козловский, как переводчик, фактически ввёл в русский язык Гамзатова с его мудростью «Надписей на кинжалах», и его своеобразнейшим колоритом; но Козловский-поэт превалировал всегда, ибо альфа его личности была именно поэтической.

Я снова сам себе перечу,

Как будто сам с собой борюсь.

Боюсь, что я тебя не встречу

И встретиться с тобой боюсь.

Как мудро и тонко закольцовывается стихотворение, а перечение самому себе, как факт, известный почти каждому, вступает в противоречие с гармонией, заложенной в катрене.

У Якова Козловского много исторических стихов, и они складываются в отдельную книгу постижения: постижения дня сегодняшнего через день вчерашний, когда копи отечественной истории обогащают тем знанием, каким ничто больше не способно обогатить.

Яркие стихи Якова Козловского переливаются и текут, играют самоцветами, и когда в них появляется образ Иегуди Галеви – старого иудейского мудреца - дополняются иными смыслами:

Хоть богословом станешь, хоть пиитом, –

Спустя пять лет сказал ему раввин, –

Усердно на ночь

ты молись, мой сын,

Чтоб завтра не проснуться знаменитым.

Мудрость – столь не подходящая дню сегодняшнему, когда внешнее давно превалирует над внутренним, и – мудрость, верная на все времена, блестяще сформулированная в отличном стихотворение Якова Козловского.

Суровый норов стихов Наровчатова

Норов стихов Норовчатова - мужество, он из того поколения, когда сентиментальность считалась грехом, а вспышки и разрывы войны были реальной памятью - тех, кто уцелел.

Городок уездный застревает в снегах - и чтобы прорваться к поэтической известности, надо преодолеть сугробы этого городка:

Застыл в сугробах городок уездный,

И чудится, что он со всех сторон

Холодной, вьюжной, непроглядной бездной

От остального мира отделен.

В жизни холодно, какою бы она не была, в жизни вьюжно, но страха нельзя показать, мало того - нельзя допустить в душу, ибо съест её.

Военные стихи даются графикой словес: жёстко и чётко, как протокол:

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим.

Стоим, смеемся: —

Мол, что нас? — Мол, что нам?! — Ложитесь!— нам закричал Борейша,

Военюрист, сосед по вагону.

Мы выстоим, мы герои, мы победим.

Стихи Наровчатова несут победный запал, иначе - и не стоило писать, ибо если твёрдость не присуща стихам - чего они стоят...

Но это должна быть твёрдость алмаза.

Твёрдость истины - понимаемой тогда так.

Теперь - по-другому.

Может быть, оттого и поблекли стихи?

Слово о Николае Панченко

Детство не допускало иллюзий - такое, какое выпало на долю Николая Панченко:

Мы свалились под крайними хатами —

малолетки с пушком над губой,

нас колхозные бабы расхватывали

и кормили как на убой.

Отдирали рубахи потные,

терли спины — нехай блестит!

Искусали под утро — подлые,

усмехаясь: «Господь простит…»

Но - и сквозь это нищебродство, голодрань проступают светлые пятна счастья - нужно почувствовать их в великолепно сделанном, точно выписанном стихе.

...и была война - самое страшное, что выпало на долю поколения, и вместе - сквозь страх, боль, ежедневную возможность расстаться с жизнью - дающая возможность духовного роста, ибо весь он идёт через преодоление:

Я сотни верст войной протопал.

С винтовкой пил.

С винтовкой спал.

Спущу курок — и пуля в штопор,

и кто-то замертво упал.

И самая сердцевина военного кошмара почувствована Панченко с силой, от которой холод продирает читающего до костей:

— Убей его! —

И убиваю,

хожу, подковками звеня.

Я знаю: сердцем убываю.

Нет вовсе сердца у меня.

Но, даже убивая сердца выживших, война – вернее, путь через неё - не убила поэта в человеке, не смогла, не дано ей такой власти.

Сильно строится лестница стихов о любви, сильно, ярко:

Тебя нельзя любить!

Я это понял скоро.

Тебе легко грубить

и глупо возражать.

Тебя держать, как покоренный город:

то в страхе, то подачками

держать!

Сильно строится и лестница одиночества - столь необходимого для алхимического дела поэта:

Живу, как скворец

в скворешне, —

под крышей дощатый ящик

щелястый. И с миром внешним

общаюсь через стоящий

поодаль высокий тополь...

Что ж, общаться с миром можно по-разному, и великая возможность предоставлена поэту: общаться с ним, растворяясь в нём стихами - преодолением смерти...

Поэтическая проза Юрия Нагибина

Своё, переплетённое с платоновским: так воспринимается проза Нагибина; своё, оригинальное, веское очевидно: прекрасные образцы русской стилистики выпеваются… или выливаются млеком каждого абзаца; нечто, идущее от платоновской густоты и перенасыщенности, ощущается во фразах, определённого покроя.

Или построения.

«Срочно требуются седые человеческие волосы» - и алмазом прорезанные отношения людей возникают на мутноватом стекле реальности, где одиночество, как естественная мера вещей.

Один из рассказов – из ярких, удачных, крепких, вещных.

У Нагибина – гроздья рассказов, иные из них благоухают духовными ароматами, представляя панорамы мира знакомого, но подсвеченного изнутри так, как другой бы не смог: через свой мир и своеобразие видения яви.

Сколь чудесен зимний дуб! Как раскрыт он – гигантским серебряным сердцем простора!

Сколько природной щедрости перешло в прозу Нагибина, обогащая и питая её; сколько московских переулков, исполненных трепетом детства и юности, пыльных, чудесных, милых, не сохранившихся поют и переливаются красками в замечательных рассказах.

Повествование о жизни, исполненное с мастерством – жизнь Нагибина; и как твёрдо, густо, грустно проявляются жизни выдающихся и великих людей в книге «Вечные спутники»; как оживают картины старой Англии в рассказе о Марло, как плещет звуками и красками Италия Верди!

И были «Дневники» Нагибина – книга столь же скандальная, сколь и монументальная; исполненная страсти и парения, яда и счастья: всего, что мешается в человеке на протяжении отпущенных ему сроков.

Можно восстанавливать картины литературной Москвы того времени по дневникам; можно читать иные части, как вынутые из собрания сочинений рассказы; но крутой взвар блюда, что готовил писатель всю жизнь, весьма вкусен, хотя и чрезмерно прян.

Поэтизировал ли Нагибин жизнь?

Он безусловно знал её в большинстве, если не во всех проявлениях – от войны до успеха, от тяжёлого пьянства до свинцовой скорби; он знал, что цель жизнь сама жизнь, и значит, даже будучи прозаиком, нельзя не поэтизировать роскошный, щедрый, красочный, печальный, избыточный дар.

Разнообразный Окуджава

…в лавочке господина Свербеева некто Колесников проповедует идеи, отдающие крамолой: революцию в Европе и проч. – и дальнейшая жизнь князя, зашедшего в лавочку, приобретает мистический оттенок.

Тимофей Катакази, явившийся в дом князя, вытягивает из него нужные сведения о персонажах, без которых не мыслим космос романа; а лично император в дальнейшем соединяет руки Натали и князя, что кончится трагически: инфлюэнца унесёт жизни молодой жены и младенца…

Путешествующие дилетанты сильно заинтересовали гуманитарную интеллигенцию: песни Окуджавы, казалось, шли фоном льющейся, изобилующей подробностями, такой далёкой будто бы от реальности жизненной ленты романа…

История Окуджавы, точно выворачиваясь таинственным содержимым, представляет собой как бы обратную сторону настоящего, где коллизии только увеличены – или даны под несколько другим углом: жизнь изменилась.

Суховатый язык скорее точен, чем богат образно, но детали прописываются вкусно, смачно.

…мир глазами дилетанта: ибо все мы дилетанты в жизни, а если, кто и дорастает до профессионализма, то не находит тотальной возможности поделиться со многими.

Ибо все мы путешественники – внутри мероприятия, наименованного реальностью: пусть меняются декорации и участники, но большинству не становиться легче.

Есть Окуджава песен – игравший чрезвычайную роль в жизни многих (и лучших) представителей двух-трёх поколений; нагревший атмосферу действительности добрым благородством своих аккордов и созвучий.

И Окуджава забавного водевиля «Похождения Шипова…»

И дилетантов, чьё путешествие часто предпринимается ради тупика смерти, загадку которого не разгадать.

Разнообразие – лучший козырь большого таланта.

Правда и призыв Евгения Носова

Совместить в творчестве голоса разных правд – честь и достоинство таланта, подчёркивающие его объём: и Евгений Носов, совместив окопную правду и правду военную: страшную, лютую, необходимую будущим людям, постепенно отучающимся сострадать, создавал произведения уравновешенные и вместе терпкие – как «Красное вино победы»…

Судьба горазда на жестокие шутки, когда не – страшные выкрутасы, и быть раненым в самом конце войны, значит до нюансов познать её норов. Встречавший День победы в госпитале Е. Носов, описывает ситуацию в замечательном рассказе – надёжном, как верное оружие, крепком, как соль победы.

…Носов - уже в недрах старости – был замечен в дни, прокалённые морозом, за развешиванием призывов покормить птиц.

На его могиле так и выведено: Покормите птиц…

Щедрое сердце писателя, не утратившего великолепной детскости!

Деревня Носова жива изначальностью: людьми – заурядными в своей будничности, необычными в своей неповторимости; она не парадна - эта деревня – такова, какою была.

Люди, связанные с природой тесно, не так, как в городах, чувствуют иначе, мыслят более бережно, живут рачительнее, и… спокойней.

Меньше соблазнов.

Историю среднерусской деревни можно изучать по рассказам и повестям Евгений Носова – как историю человеческого сердца стоит изучить по этому морозному факту: старик-писатель, расклеивающий призывы: Покормите птиц!

Лев Гумилёв как стилист

Военная доблесть древних тюрков так восхищала Гумилёва, что негативное отношение к учёному в Институте востоковедения, откуда писали на него доносы, отходило на второй план, а глава о возрождение Восточного каганата – читается интереснее любого исторического романа: столь насыщена информационно и виртуозно сделана: вероятно, сказалось ранее увлечение Гумилёва сочинительством, и, разумеется, генетические корни.

Гумилёв-стилист обычно несколько сух – но обилие мыслей, идущих и вширь и вглубь одновременно, ибо рассматривается огромная часть Востока на огромных исторических промежутках – и требует такого; однако, периодически Гумилёв точно вживается в блистательные образы, в персонажей истории, в доблестные тени, и тогда стиль его цветёт, как сад.

Из одного следует другое, звенья цепи множатся, и теория пассионарности возникает не на пустом месте.

«Ибо победить человеку не надо…» - как с героическим стоицизмом формулирует один из персонажей У. Фолкнера.

Но на энергии, с которой человек будет двигаться к победе (как правило, иллюзорной) выделяется такая энергия, что лучевое действие её заражает многих, множества, массы. Это и есть пассионарность: определение, ставшее расхожим, и найденное Гумилёвым.

Да, победить не дано, ибо:

Все, что мы побеждаем, - малость.

Нас унижает наш успех.

(Р. М. Рильке. «Созерцания». Пер. Б. Пастернака)

Но именно от энергии, что высекается жаждой победы, и сдвигаются исторические пласты, и изменяется реальность.

Стихотворение Рильке продолжается так:

Необычайность, небывалость

Зовет борцов совсем не тех.

И Лев Гумилёв пишет во многом о подобиях таких борцов (ибо подлинно таких не бывает), пишет рьяно и сухо, захлёбываясь и точно, по-разному, всегда оставаясь художником мысли: сильным и смелым: как в науке, так в жизни-стилистике.

А стилистика всегда определяет жизнь человека-творца.