Мальчик и война / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

С Днём Победы!

Мальчик и война На юге летом темнеет очень быстро. Можно с секундомером засекать. Небо чернильно-чёрное. Звёзды яркие до неприличия. Их видно сквозь открытое окно, сквозь резные силуэты листьев винограда. За окном перемещаются тёплые огоньки. Их плавное броуновское движение непредсказуемо. Светляки непременный атрибут тёплой августовской ночи. Мальчик представляет маленьких фей со стрекозиными крыльями и маленькими фонариками, что в красивой книжке нового соседского паренька (папа паренька офицер, недавно перевёлся из Германии). Книжка замечательная, и рисунки волшебные.

Свет на кухне хрущёвки не зажигали. Незачем; небо звёздное, луна уже на дежурстве, всё видно и снаружи, и внутри, где к тому же горят четыре красных точки, мужчины курят.

Их четверо за столом на маленькой кухне. Отец, крепкий, невысокий, коренастый, локоть упирается в стол, подбородок в ладонь. «Кум» Иван, отцов друг, напротив откинулся на жёсткую спинку стула, поблёскивает в темноте единственным глазом. Другой глаз задрапирован классической чёрной повязкой. В темноте не видно, как обожжена его щека и подбородок. «Нельсон», ласково называет его отец. Спиной к окну, прямой как циркуль сидит дед Яков. Он жилист, сухопар, малоподвижен и малоразговорчив. Дед Митя (двоюродный дед мальчика) ему в противоположность записной болтун. Как раз сейчас он «травит» очередную «байку» к удовольствию прочей молчаливой аудитории.

Дед Митя или Митрий, как зовёт его отец, фигура довольно примечательная. Длинный, костистый, худой с длинными, постоянно двигающимися руками (о подвижности языка уже упоминалось). Косой розовый шрам украшает правую щёку от виска до губы, кончик крупного носа срезан наискось. Приволжский паренёк, мордвин по национальности, в отрочестве он батрачил у зажиточных кубанских казаков, где обучился верховой езде и до самой смерти сохранил кубанский говорок и любовь к казачьим песням. Революции и мятежи после «Германской» начала двадцатого века захватили его и понесли, и много тёмных мест оставили в биографии. «А расскажи нам про Нестора Ивановича», этот коварный вопрос всегда заставлял деда останавливаться на полуфразе и умолкать. Митрий служил и у Махно, но не афишировал этого факта. Он всячески выпячивал свою службу «у товарища Будённого» и особенно польский поход, напоминание о котором носил на лице. Воспоминания о том, как он был молодым, лихим «зарубщиком» т. е. бойцом первого ряда конной лавы текли из него плавно и восторженно как песня. «Мы дошли до окраин Варшавы», хвастал дед. «Ну да, вы там грабили, а поляки вас выперли, и поделом», подначивал отец, и дед начинал пыхтеть и кипятиться ко всеобщему удовольствию. С Отечественной войной дело обстояло более прозаически и пресно. Дальше обозной команды дед не попал, за что и был произведён отцом в «подводники» (от слова подвода).

Мужчины докурили, выпили хорошего домашнего каберне. Тёмно-рубиновый графин уместился прямо в центре стола между пепельницами. Остальной «сниданок» был представлен крупно нарезанным салом, варёной картошкой, хлебом и луком. Никто даже не думал о большем разнообразии и каких-либо изысках.

Беседой завладел «кум» Иван – мужчина обстоятельный и вдумчивый. Любимые темы: космос, Гагарин, Куба, Фидель; о войне не любил и этой темы не поддерживал. Хотя… крепко ему от неё досталось. Неполная подвижность левой руки; осколок помог.

Обгорели пальцы и лицо, глаз тогда же вытек; горел в танке «на Курской», не под Прохоровкой, нет, но где-то рядом. С отцом они познакомились уже после войны. Оказалось, у них были общие друзья (и погибшие тоже), их боевой путь кое-где имел одни географические точки, а это тогда очень роднило совсем незнакомых людей.

Война, беда, нужда всех перероднила.

Самым благодарным его слушателем (реже собеседником) был дед Яков.

Странно, но внешностью он был стопроцентный немец. Вылитый арийско-скандинавский тип. И кто бы поверил, глядя на него, что вырос Яков в обыкновенной крестьянской семье на великой русской реке Волге близ Самары. Судьба его достаточно занятна, но об этом как-нибудь в другой раз. Война для Якова Мироновича, советского руководителя среднего звена началась в 1942-м. Отправив дочерей в эвакуацию в Туапсе и сдав военным грузовую автоколонну на Кубани, которой он неплохо руководил, присоединился к Красной армии в должности политрука пулемётной роты. (Дед часто и не без гордости говаривал, что, дескать, и сейчас мог вслепую разобрать и собрать «максим» в нормативное время.) Отступал до Волги. Дрался в Сталинграде да ни где-нибудь а на Мамаевом кургане. Его пулемёты были на самом верху. Когда мальчик приставал к деду с вопросами, тот нехотя объяснял, что бояться было некогда, пулемёты требовали внимания. В жару они капризничали и перегревались. Из раскалённых кожухов сквозь приоткрытые пробки валил пар, а пули, вместо того чтобы «разить врага», бессильно шлёпались, не пролетев и трёх метров. Воду доставали, где могли и как могли. Заливали питьевую из личных фляг, очень хотелось «фрица» угомонить. «Они у нас были вместо самоваров. Чай можно было пить», шутил дед.

Совсем худо стало пулемётчикам, когда немец подтащил множество миномётов и стал «выкуривать» их из окопов на вершине. Парадоксально, но это и спасло политрука. Взрыв мины, «нога вдребезги» и эвакуация за Волгу. А через два дня «фрицы» уже на макушке кургана. Списали деда, ногу спасли, но гнулась она плохо, хромота явная. Вот такая короткая дедова война. Потом, по истечении лет, он часто туда ездил искать своих ребят на стенах мемориала.

Много зарубок война оставила. Множество изувеченного народа жило тогда совсем рядом. Машины «инвалидки» (помните знаменитую троицу из «Операции Ы» и её транспорт? Вот именно такие), инвалидные коляски и просто люди на костылях повсеместно. А в бане, куда мальчик ходил с отцом каждую субботу, панорама была ещё более наглядной. Сейчас мало кто помнит те бани. Постараюсь внести ясность как могу, уж не взыщите. Раздевалка с вешалками и скамьями, общий «помывочный» зал с каменным полом, длинные бетонные скамьи, краны горячей и холодной воды (отдельно) из стен, стопки «шаек» (жестяных тазиков с ручками) ну и толпа народу. Шум, звон, брызги, гомон. И люди очень разные: безрукие, безногие. Часто приходил один слепой, все его знали и помогали, если просил. Шрамы описывать не стану ввиду их множества и разнообразия. Отец познакомился с одним мужичком без обеих ног, а мальчику объяснял, что ноги утеряны у города с нерусским названием Кёнигсберг. Безногий смеялся и говорил, что скоро поедет туда их искать.

Вы спросите, откуда столько подробностей? Да просто мальчик исключительно любознательный любил общество этих сильных, спокойных, обладающих жутким опытом мужчин. К тому же ему было уже шесть и сидел он у отца на коленях и со слухом и памятью было у него всё в порядке. А отец для мальчугана, что совершенно естественно, авторитет непререкаемый. К тому же Анатолий (так звали отца ) «оттрубил от звонка до звонка» всю войну и ещё четыре года прихватил, и уж повидал и пережил, дай бог каждому.

Двадцать второе того самого года и месяца, а отцу восемнадцать и работа уважаемая – лаборант лаборатории при металлургическом комбинате в городе Енакиево. Работа занимательная, люди интересные, чаепития в обед с инженерами, умными людьми, и разговоры о войне, которая «обязательно будет». Двадцать второе, потом двадцать девятое, и Толик, уже боец Красной армии, едет в эшелоне на запад. Для своих восемнадцати он уже многому обучен; на груди значки: 64 прыжка с парашютом, «Ворошиловский стрелок » и ещё кое-что. Предполагалось распределить бойцов по самолётам ТБ-3 и сбросить на парашютах в тыл противника. А самолётов уже не было; разбомбили их на аэродромах. И посадили Анатолия и с ним ещё полторы тысячи таких же верхом на танки БТ, назвали «отдельным ударно-прорывным батальоном» – и на фронт западнее Киева, куда-то возле Жулян. А там уже танковая «каша заварилась». Не любил отец про это рассказывать, отделывался репликами. «Страшно было. Водкой спасались. Танки медленные, чтобы выстрелить останавливаются. Мы за скобы держимся. Как выстрел, машина содрогается всем корпусом, а мы сыплемся с неё как горох. Как ударили, как прорвали, от батальона 78 человек осталось… Отступали; днём бежишь, ночью окапываешся. Весь сорок первый в бегах».

Потом Средняя Азия, Коканд, «ускоренные курсы младшего начальствующего состава». Как раз к концу Сталинградской бойни и окончил. Конвоировал пленных по вьюжным степям. «Жрать охота, сил нет. А в котелке крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой. Нашли мельницу. Соскребли ножами с перил мучную пыль и сварили. Идём на лыжах сбоку от колонны. На полях трофейные и похоронные команды. Мужики стащили трупы в кружок, сели на них и обедают. А что, удобно, на что ещё сесть в голой степи. Пленным ещё хуже. Ночёвка в степи, несколько десятков умирают, а при утренней поверке оказывается, что в колонне народу прибыло. Новые ночью пришли и прибились к своим. Грузим их в вагоны вперемешку немцев и румын. Если в вагоне больше румын, то на следующей станции немцев в нём уже нет, убили и выкинули в окошко. Цель – поделить их паёк. Вот такая любовь и дружба наций была.

Крутился тогда возле нас один шустрый «романешта» Михась. То дровишек сообразит на костерок, то кипяточку согреет. Из консервной банки и палки с проволокой соорудил подобие музыкального инструмента и наяривал весёлые мелодии.

Оказалось, был он музыкантом из бухарестского ресторана. Ну мы его, конечно, подкармливали. Хороший румыны народ, весёлый, и чего их черти в Россию понесли?»

А дальше столица, ещё курсы и командир взвода связи на «Курской дуге». Вот тут-то и нашла война отца…

– Па, а как тебя контузило?

– Обыкновенно, как всех. Мина в окопе рванула, взрывная волна аккуратненько приподняла метров на несколько и аккуратненько опустила мягким местом об землю. И ничего… ни сознания, ни дыхания.

Очнулся в сортировочном полевом. Кровь в ушах, звон в голове, слуха нет. Вернулся слух через две недели (после шестидесяти лет исчез снова, насовсем) в госпитале. А самое удивительное, госпиталь тот был в селе Троекурово, да-да, в том самом Троекурово, о котором «Наше всё» писал в повести Дубровский. Воспоминания остались радужные, тихая осень и море яблоневых садов.

И опять фронт, Украина, наступление, жуткое форсирование Днепра, и Киев, попранная «мать городов русских».

«Катюши» наши, мы на них молились… Лежит половина фрица в воде, а другой, что на берегу, нету. Сгорела… Лужицы грязного стекла, песок оплавился… Танк чёрный, скособоченный, пушка дугой к низу, на конце капля металла висит, застыла. Вот так-то, сынок.

А фриц, поганец, минами мстил, сколько ребят попортил. Вот, кум не даст соврать. (Отец смотрит со значением на Ивана. Видимо кум тоже имел опыт.)

Тянули мы связь в траншею, откуда они драпанули. Для корректировщиков. А там блиндаж не тронутый. В окошко видно, банки с тушёнкой на столе, хлеб… Не успели, дёру дали. Собрались мы заскочить, а тут разведка наша, ребята тёртые. На нас цикнули, проволоки кусок размотали с крючком на конце и в окошко. А в блиндаже на гвоздике офицерский плащ из «чёртовой кожи», вещь ценная и редкая. Подцепили его крючком и ретировались за угол траншеи. Дёрнули. Так ахнуло, что там дыра дымится а над нами гора земли. Но живы остались…

Написать обо всём, что отец рассказывал, книги не хватит. Носило его на Дальний Восток с комиссией принимать американские тральщики по «лендлизу». Жульничали янки, допускали недокомплект радиолокационного оборудования, надо было выявлять все случаи и протоколировать. Об американцах говорил: «Ребята здоровые, весёлые, солдаты никудышные». «Сами немцы, – вспоминал – их презирали и за солдат не считали. “Хвастливые янки” и всё тут».

Дотопал отец до Чешских Судет, а там в эшелон и на восток, но к японцам не успел; война закончилась.

Много эпизодов из своей военной биографии хранил он в памяти, много рассказал: «В Румынии вот был случай забавный именно в тех местах, где “русские на Прут, а румын на Сереет”. Колонна общевойсковая идёт по дамбе. Дорога узкая. С двух сторон поля кукурузы и холмики кое-где. Мы в машине связи едем, скорее ползём. И вот досада, водителя хохла (Мишка Бурма звали) окопная болезнь (понос) прижала. Подхватил он штаны и в кукурузу, да не в укромный уголок а на бугорок. Обзор, видишь ли, лучше. Решил приятное с полезным совместить. Мы вышли, курим на бампере. И вдруг одинокий юнкерс – лаптёжник из-за облачка вываливает и ну вдоль дамбы “гладить” изо всего, что есть. Народ кто куда. Полминуты, и опять небо чистое. Собираются все, галдят, отряхиваются. А Бурмы нет. Ехать надо, злимся. Ищем. Нет Бурмы. И вдруг слышим дикий гогот откуда-то сзади, и такую картину наблюдаем. Несут санитары носилки, а в них наш горе-хохол раком стоит и вопит истошно. Штаны спущены (известно по какой надобности), а в заду огромная щепа от зарядного ящика торчит. Жалко его было, но от смеха не удержаться. Ржали до слёз. Потом, когда он вернулся из госпиталя, чуть прихрамывая, смеялись опять, и он с нами. Не обидчив был, да и мы не со зла…»

Закусили мужчины, выпили по «сто с прицепом» за тех, кто уже не выпьет, и песню затянули «Ленинградскую застольную». Тогда много пели и часто. Потом про «дороги», потом «Землянку», потом «Ой, да, вспомним братцы мы кубанцы…» (дед Митя настоял). Хороший вечер был прохладный, лунный; отчего не петь. Жаль, кое-кого в этой комнате не было, компания бы получилась что надо. Тётки Тоси, майора медицинской службы, в прошлом начальника железнодорожного госпиталя, не было в тот вечер в городе. («Громогласная тётушка», как называл её отец, любила мальчика и то и дело баловала его подзатыльниками. Так она выражала свою ласку, иначе не умела. Такой и запомнилась, взгляд прямой, весёлый и открытый, стрижка короткая и неизменный «беломор вприкуску».) Дед Василий, который брал Берлин и привёз оттуда восемь дырок в диафрагме и вечную инвалидность, жил довольно далеко. Прадед Мирон Ильич тоже далеко, не ближний свет ехать. Вон его фото вместе с прабабкой Марией на стене. Усатый молодец в шинели старого образца и форменной пехотной папахе. На груди два «Георгия»: один за Японскую, другой за «Империалистическую». Воевал Мирон и под Мукденом, и под Ляоляном, видел и помнил командующего Куропаткина. «Крутится он, бес, вертится, никакой возможности его на штык взять», вспоминал прадед о японцах. В 1917 уже с двумя «крестиками» прадед «революцию делал» в Питере. «Стоял на посту. Пришли сменщики, говорят: “Власти амба. Теперь всё наше, общее. Пошли во дворец”. И пошли. Пришли, а там уже весело. Солдат много, а нужнику не найти. А ничего, не гордые, под пальмы помочились. Потом склад разбили, обрядились во всё новое, а своё вшивое пожгли. Погуляли, скучно стало, домой поехали». Вот такая «революция» у прадеда вышла.

Про «бабу Нину» чуть не забыл. Вышли они с матерью во двор на скамеечку с соседкой покалякать. «Баба Нина», подруга деда Якова, работала до войны на Кубани. Эвакуироваться не успела, перебралась через Большой Кавказский хребет на побережье с группой беженцев. Работала в большом госпитале санатория «Москва» сестрой, старшей сестрой, операционной сестрой. Ходила в лес на заготовки моха и каштанов, на берег собирать и сушить водоросли для матрасов, кровь сдавала, так войну и перемыкала.

Слушал мальчик и запоминал, как Россия бузила да воевала. Неуёмная страна, непокорная. И мужчины за столом плоть от плоти помянутой страны, делатели её истории. Посидели ещё попили, песен попели, душою очистились, да по домам разошлись.

Вот такой хороший вечер получился. Страна ещё называлась СССР, Европа ещё очень хорошо помнила недавнее массовое безвизовое посещение с востока, а над землёй в ночной тишине безбрежного космоса попискивали первые спутники.