Вот только придёт утро / Архив номеров / ВЕЛИКОРОССЪ

Вот только придёт утро Просыпаются они так: сначала – Юрка, от звука будильника, потом – мамка, от его, Юркиных, толчков. Сначала, когда Юрка только-только пошёл в школу, была прямо беда – он так уставал от уроков, что утром шёл на хитрость: будильник зазвенит, а он его стук по голове, и спит дальше. Раз опоздал на урок, два… На третий стало стыдно. Анна Павловна не ругалась, но так укоризненно смотрела на него, что дал он себе зарок: больше по будильнику не стучать, а сразу, как только он зазвенит, подниматься – пусть даже не проснувшись толком, пусть даже с закрытыми глазами. Проснуться ведь можно и потом, когда будешь умываться…

А скоро он стал просыпаться вместе с будильником. И оказалось, это даже приятно: чувствовать, что у тебя есть характер.

Мамке же на будильник было наплевать. Будильник можно было завести и во второй, и в третий раз – она его не слышала. Она спала так, словно на всю ночь проваливалась в глухую, глубокую яму, вытащить из которой мог её только он, Юрка. При этом словами сделать ничего было нельзя, словами можно было только помочь действию: Юрка подходил к мамкиной кровати, тряс её за плечи и приговаривал:

– Вставай, мам, ну вставай, пора.

Мамка невнятно мычала, отворачивалась, но он проявлял настойчивость. И в конце концов она открывала мутные глаза, спрашивала сонно:

– Что? Зачем?

– Что-что, – терпеливо втолковывал сын. – Вставать пора, собираться на работу.

Тяжёлый то ли стон, то ли вдох… Мамка изо всех сил потягивается, замирает на минуту, потом садится на кровати. Сын бдительно следит за ней: если сейчас отвернуться, отвлечься на другие дела – мать снова опрокинется на подушку. И потому он командует:

– Подъём, подъём! Сходи в туалет, умойся…

– Тьфу, дурак, – произносит мамка первые внятные слова, и это означает, что она окончательно проснулась и за ней уже не надо следить: сейчас она встанет и сделает то, что сказано сыном.

А Юрка тем временем подогреет картошку, вскипятит чайник:

– Садись завтракать!

Есть мамка не будет. Она только нальёт в чашку крепкого, до черноты, чая, и будет медленно пить, с помощью чая окончательно оживая и возвращаясь к жизни. Вскоре она совсем придёт в себя. Настолько, что обретёт способность хохмить:

– И откуда ты такой на мою шею навязался?

– Откуда, откуда… Поди, и сама знаешь.

– Я-то знаю. А ты, поди, думаешь, аист принес? Ха… Переспала, с кем захотела, вот ты и получился.

– Ладно, собираться пора.

– Собираюсь, собираюсь… И что бы я без тебя, родимый мой, делала?

В мамкином голосе привычное утреннее ехидство, и это означает, что она, слава Богу, жива, здорова и готова к предстоящему рабочему дню.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

Пушкина Юрка любит. Когда кто-то вслух читает Пушнина, даже про бурю, ему становится уютно, словно в морозный день у печки. А уж если читает Анна Павловна…

А ещё под Пушкина хорошо думать. Вспоминать что-нибудь из детства. Детство у него, считает Юрка, было до школы. Жил он в основном у бабушки, но мамка время от времени наведывала его там. Один день запомнился ему особенно чётко…

Деревня готовилась к празднику, все пекли пироги, убирали и украшали их веточками берёз. Бабушка тоже суетилась у печи, а Юрка смотрел на все её приготовления и недоумевал: почему не чувствуется праздника? Ведь вон – и пироги отправились в печку, и в доме всё прибрано, и солнышко за окном тёплое, а праздника нет. Юрка сидел у окна и смотрел на дорогу, вернее, на тропинку, сбегающую с пригорка прямо на бабушкину улицу. Эта тропинка, знал Юрка, шла от большака, а большак шёл от райцентра, из которого на попутке к Юрке приезжала мать. Юрка представлял, как она едет в кабине грузовика и насмешничает с шофёром (с мужчинами мамка серьёзно говорить не умела, а всё смеялась и смеялась), тот тоже похахатывает в ответ, но у поворота на деревню мамка уже без смеха скажет:

– Всё, приехала. Дальше рули один.

Машина послушно остановится, мамка легко, как девчонка, выпрыгнет на дорогу, и, самое большее через полчаса, покажется вот на этой тропинке. Юрка сидит и терпеливо ждёт. Пусто… Пусто… А вот… мамка!

– Бабушка, мама приехала!

Бабушка семенит к окну, и Юрка чувствует, как всё вокруг наполняется праздником: и дом, и всё вокруг дома, – всё-всё, до самого неба!..

… – Юра!

Анна Павловна немного медлит, давая ему возможность прийти в себя, потом спрашивает:

– Ты сегодня готов отвечать?

– Конечно.

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя…

Читать Пушкина такое же удовольствие, как и слушать. Буря у него и воет, и плачет, а – нестрашно, сердце даже радостно замирает отчего-то…

– Садись, пять.

Ещё бы не пять – за бурю-то… У него, Юрки, есть дома книжка, «Избранное» называется, так он там даже и про Анчара читал, и про Царское село, и даже про… любовь. Учителя почему-то считают, и даже их Анна Павловна тоже, что дети в любви ничего не понимают – рано им, не доросли. Не доумнели. А взрослые – понимают?! Вон, мамку взять. Сказанула сегодня… Врёт ведь, врёт! Юрка знает, бабушка рассказывала – был у него отец. Был, как у всех. Только ушёл. К другой женщине. Мамка хоть и хорохорится, а сама жалкует о нём, ещё как жалкует (так говорила бабушка, но и Юрка думает точно так же). Жалкует, но говорит всякую ерунду. А нет, чтобы сказать: «Печаль моя светла, печаль моя полна тобою»… Или они, взрослые, уже позабыли такие слова?

– Ребята, записываем задание на завтра.

Завтра – это завтра. А надо ещё сегодня: истопить печь, помыть пол. Приготовить что-нибудь на ужин. Картошку жарил вчера. И позавчера тоже.

Сварить макароны?

– Юра, ты задержись на минутку…

После школы он, как всегда, пошёл в мамкину столовую. Мамка, в белой косынке и грязном переднике (надо будет сказать, чтоб постирала) убирала со столов посуду. Пока – трезвая, – с облегчением вздохнул Юрка.

Она посадила его за угловой стол, принесла тарелку с супом и ещё одну – с картошкой и котлетой:

– Ешь.

Села напротив, подперла щеку рукой и стала смотреть на него. С едой Юрка управлялся сноровисто. А мамкины глаза, пока она молчала, были такими хорошими.

– Ты бы пришла сегодня пораньше.

– А что?

– Поговорить надо.

– Ха…

– И не пей нынче, ладно? Ну, постарайся.

Мамка отняла руку от щеки:

– А вот этого обещать не могу. При всей моей любви.

– Ну, я прошу тебя. Поговорить надо.

Видно, проскользнуло в его голосе что-то такое, что заставило мамку всё-таки согласиться:

– Ладно, попробую.

Из всех домашних дел больше всего Юрка любил затапливать подтопок. Непонятно, почему так возмущались тётечки из родительского комитета, когда увидели его за этим занятием в первый раз? Наверно, потому, что тогда он учился всего в первом классе (зато теперь – в третьем!), а у них в голове прочно сидит: спички детям доверять нельзя.

Так ведь – детям же! Можно было бы догадаться, что он уже не имеет к этому сопливому племени никакого отношения! Догадалась же Анна Павловна… Вон, сегодня, после уроков, прямо с этого и начала:

– Юра, ты уже взрослый. И я решила с тобой посоветоваться.

Он сразу понял, что новости у учительницы неважнецкие – так уж она на него смотрела. И точно. Оказалось, родительский комитет и директор школы, после взаимного долгого совещания, решили лишить его мамку родительских прав. Анна Павловна, когда говорила это, изо всех сил старалась сделать вид, что ничего такого страшного не говорит: ну, решено и решено, да ведь ещё не сделано, – значит, пугаться рано. «Понимаешь, Юра, тебе надо с мамой поговорить. Надо убедить её как-то переменить своё отношение – к тебе, к жизни вообще. Ты ведь знаешь: твоя мама никого, кроме тебя, слушать не станет»…

Да уж, мамка у него такая: ей никто не указ. Ни школа, ни бабушка… Да бабушки уже и нет. Когда пришла пора идти ему в первый класс, она мамке так и заявила: «Всё, до школы парня дотянула, больше не могу – помирать буду». И мамка привезла его в райцентр.

Домишко их стоит на окраине, и здесь почти такая же деревня, как у бабушки: у каждого дома огород, и куры, и гуси, и каждый топит зимой печку или подтопок. У матери рабочий день до пяти, а приходит она и того позже, так чего же странного в том, что он научился топить подтопок? И вовсе ничего здесь нет хитрого: разбил полено на щепки, сложил их шалашиком над скомканной газетой (а ещё лучше – над тряпочкой, смоченной в керосине), сверху подложил дровишек покрупнее – и, пожалуйста, подноси спичку. Когда дрова хорошо разгорятся – подсыпай понемногу угля.

Какое же это удовольствие – смотреть на разгорающееся пламя! Смотреть – и думать о чём-нибудь. О будущем лете, например, о стареньком велосипеде в сарае, о речке. О мамке…

Беда в том, что все про мамку знают только то, что она любит пить вино и не любит наводить дома порядок. Но разве порядок – главное? Главное то, что она его любит!

Да-да, ехидничает мамка только по утрам. Вечером она совсем другая. Если трезвая – будет смотреть виноватыми глазами, начнёт всё выметать и скрести. Какой-нибудь торт вкуснющий сделает.

И даже если пьяная… Злая она будет только сначала, пока кричит: сволочи, подлецы, гады! Так мамка ругает мужчин, с которыми днём похахатывает. А вечером их же – в пух и прах… Отругавшись и откричавшись, она начнёт жаловаться:

– Ну, скажи мне, сын – ты же умный – отчего они такие подлецы?

– А ты брось их совсем.

– Брось… Так ведь я – живая!

– А я?

– Ты – ангел, – не с ехидством, как утром, а всерьёз, со слезами на глазах, скажет мамка. И повторит:

– Ты – ангел, и что бы я без тебя делала?

Она примется плакать, а он будет её утешать. У них всё немножко наоборот: будто он, Юрка, взрослый, а мамка маленькая… Юрка утрёт ей слёзы, уложит в постель, проверит, закрыта ли на замок дверь, подбросит в подтопок уголька и только потом тоже пойдёт спать.

Он как раз заканчивал учить уроки, когда в дверь постучали. Размашисто, бесшабашно. Выглянул в выходящее на крыльцо окно: мамка. Такой пьяной она не была давно…

И вдруг ему стало обидно. Так обидно, что аж в глазах потемнело. Открыв дверь в коридор, он крикнул:

– Не пущу!

– Я тебе не пущу! Ишь, зараза какая…

– Раз тебе с ними лучше, то иди и живи у них!

Крикнул и испугался: вдруг вправду уйдёт? Ногам было холодно (выскочил в коридор без тапочек), но ни вернуться в дом, ни открыть дверь не решался.

– Ну, Юронька.. Ну, касатик ты мой…

Сначала у Юрки что-то повернулось в груди, а потом уж он повернул ключ в замке.

И в первый раз за долгое-долгое время он вдруг почувствовал себя маленьким. Мамка уже спала, а он лежал на своём диване и плакал. Вот проснётся она завтра – и что? Он же ничего не сумеет ей объяснить, у неё голова с утра соображать не будет. Напрасно Анна Павловна надеялась на него…

И – что же? Будет суд, она останется здесь, дома, а его отправят в интернат? Тётечки из родительского комитета уверены в том, что там ему будет лучше.

А может, и вправду лучше? Не надо будет самому топить подтопок и жарить картошку. И следить, чтобы мамка пошла на работу в чистом переднике…

Но ведь никто и касатиком больше его не назовёт! Никогда! Смешное слово: касатик, а такое… такое…

Слёзы были такими горькими, словно их кто-то настоял на полыни. Наревевшись вволю, Юрка вытер глаза кулаком и решил спать. Бабушка всегда говорила: утро вечера мудренее.

С мамкиной кровати доносилось тихое постанывание. Обычно Юрка его не замечал – привык, а сегодня мамкины охи и вздохи так и резали сердчишко. «А мамка – как она без меня? Что с ней – одной – будет?»…

Сегодня мамка не оставляла его даже во сне. Во сне она пришла домой трезвая и тихая, обняла Юрку, как маленького, и негромко спросила:

– Сынок, тебе тяжело со мной?

– Что ты, мам, что ты…

– Я ведь не всегда такая была. Было время – тоже бегала в школу. Однажды бабушка поехала в город на базар и привезла мне бусы. Бусики – так я звала их тогда: кругленькие такие пластмассовые цветочки, нанизанные на нитку. Надела их, посмотрелась в зеркало: ба, а ведь я красивая!

Мамка уронила руки и, глядя куда-то пред собой, неизвестно кого спросила:

– И зачем поверила, что – красивая?

– Да ведь ты такая и есть! – хотел сказать Юрка, но, как это часто бывает во сне, им овладела вдруг немота: и хочет сказать – и не может.

Ничего, вот придёт утро – я и скажу, – решил он во сне.

Вот только придёт утро…