№17 Владимир ГЛАЗКОВ (Украина, Черкассы) Вечеря

Владимир Глазков - русский, потомок донских казаков. Родился 15 июня 1949 года в г. Новоаннинский Волгоградской области. По образованию инженер-механик. Закончил Киевский инженерно-строительный институт в 1973 г. По профессии – конструктор, автор более 30 изобретений и патентов, неоднократный лауреат ВДНХ СССР и УССР, награждён почётным знаком «Изобретатель СССР». Живёт в г. Черкассы, Украина, является Председателем областной общественной организации «Русское движение Украины». Пишет стихи и прозу, публиковался в различных альманахах, журналах, сборниках, в том числе во втором выпуске сборника стихов «Я вижу сны на русском языке», как лауреат Второго международного поэтического конкурса «Я ни с кем никогда не расстанусь!..»

Вечеря

В красном доме Александра Алексеевича Анохина вечером 15 июня стоял дым коромыслом: гуляли пятидесятилетие хозяина. Юбиляр – крутолобый здоровяк с пепельно-серым взглядом – соответствовал моменту: был основателен и светел как эмалевый орден. В разгаре был праздник; шумело половодье ликёрной любви.

- Молодец, Алексан Сеич, – звонили хрусталём под мясное ассорти. – Не голова – кабмин, дай ей бог не болеть.

Алексан Сеич не возражал: дай бог. Но, то ли от гомона, то ли ещё почему, а заквасилось в нём мутное раздражение. Сначала младший зять – хлюст худосочный – на любимицу Натку позволил себе шикнуть, через время – старшему взбрело преданность выказывать: такую лесть понёс, что и пьяные – глаза потупили. А потом и вовсе общий трёп пошёл ни о чём, братание застольное, и увиделся Алексан Сеичу во всём этом хмельном действе не собственный бенефис, а рядовой балаган. Не понравилось ему видение, встал он со своего хозяйского места и, продефилировав через широкую залу и анфиладный коридор, шагнул в синий сумрак остывшего вечера, под немое звёздное небо. Так и стоял один, привалившись плечом к резной деревянной колонне высокого крыльца, умостив голову в какой-то её выемке и глядел, глядел в тёмное, бездонное и неведомое. Друзья, мать их... Пустозвоны. За весь день никто о ягодке не вспомнил. А имелась ягодка у Алексан Сеича, имелась. Сокровенная. И всем хорошо известная.

Увлечение было до глупости бесполезным – Алексан Сеич строил модели кораблей. Мальчишество – как ни крути. Открывал его флот бриг «Меркурий», сработанный сорок лет назад и показанный обомлевшим друзьям как раз за первым юбилейным столом. С тех пор и повелось: ежегодно ахали его гости над выставленной новинкой. Но к нынешнему дню Алексан Сеич готовил сюрприз особенный: домик во дворе с необычными, густо забранными окошками. И была это не хозяйственная постройка, как мыслили домашние, а точная копия флагманского салона графа Орлова. Всё складывалось тик-в-тик, и Алексан Сеич предвкушал восторженный благовест и славную ночь на адмиральских диванах в окружении близких и приближённых. Потому-то и не было у стола нового корабля. А никто и не пискнул. Нет – и не надо.

Вздрогнул от резкого дверного щелчка, но головы не повернул; и так понял – жена.

- Пойдём, Саня, неудобно.

- Кому это неудобно?

- Гостей бросил. Нехорошо.

Алексан Сеич дёрнул от опоры спину.

- Думаешь, соскучились?

Катерина решительно потянула за локоть.

- Не бузи. Девчонки уже кофе подают.

Без четверти одиннадцать он родился и, по заведённой ещё отцом традиции, поднимали в этот час тост со значением. Порадовала Натка, распорядилась: и налито у всех было, и свет приглушен, и вплыл в залу заказной торт с трепетным пламенем свечей над шоколадной вязью трёх заглавных «А».

- За папу нашего, за «близнеца» с большим умом и широкой душой! Здоровья, долголетия, денежек побольше. Пускай ему бог помогает, а он – всем нам.

Опрокинули дружно, повозили стульями, застучали по блюдам серебряные вилки-ложки. И полоснула тут Алексан Сеича нехмельная мысль: не нужен он никому! Не адмирал им всем нужен, а лишь «капустные» его эполеты. И не новой была мысль, а ткнула не хуже бандитской заточки. Защемило в животе, поползло под рёбра. И всплыл в памяти соседский дед Иван, и упавшая там – на кладбище – тихая фраза: «Не матерей, Саня, теряем, а любовь их бескорыстную». Молча осматривал он просторную – с парусно-косым потолком и бельэтажем – гостиную, вместившую без труда столько народу, и длинный стол, и начинающие уже вянуть лица, и густел его взгляд, как воздух перед обломной грозой. Сидел, думал.

«Всех Катерина созвала, и ростовских с московскими не забыла. А деда Ивана, вот, за столом нет. И Володька-дружок в Афгане сгинул. Улетает жизнь, адмирал. А эти... Деловары. Эти и за моим столом собой озабочены. Кончать пора балаган».

Поднялся Алексан Сеич.

- Кому есть что сказать?

Не скажут. Оглядел выжидающе, смял губы усмешкой.

- Тогда по полной... Посошок.

На изумлённый взгляд жены не ответил. Нечего отвечать, раз само не доходит.

Развалилось застолье без суеты, легко и покорно. Проводил до ворот, долго стоял, вдумывался в коньячную горчинку на дёснах и вязкую тишину. Возилось в нём что-то. Нехорошо возилось, угрюмо. Нырял Алексан Сеич в воспоминания, и чем глубже нырял, тем омерзительнее было выныривать. Мутило от тупости и пустоты.

«Амбец, дальше ехать некуда».

Яростно провёл ладонью по лицу.

«Ладно. В адмиральском салоне матросне не место».

Дом отяжелел от запахов и тишины. Алексан Сеич направился через гостиную к освещённой кухне. Катерина услышала, возникла в дверном проёме – будничная, с сигаретой в левой руке.

- Загулял, именинник.

- Молодёжь где?

- Наверху. Спят уж, поди. С посудой помогли и отправились.

Привалилась плечом к косяку, ощупала взглядом.

- Кофейку?

Алексан Сеич мотнул головой.

- Не здесь.

Прошёл, взял кофеварку, извлёк из шкафчика початую бутылку «Белого аиста».

- Устала?

- Да, пойду.

Глянул искоса, промолчал...

«Всё возвращается на круги своя», – невесело думал Алексан Сеич, угадывая тропку между грядками и стараясь не споткнуться о помидорные колья. – «Опять соседи – огород в огород».

Остановился, вскинул голову к россыпи звёздной.

«Только на тех огородах – пепел».

Отчётливо вспомнилось свирепое пламя, жуткий треск рухнувшей крыши, винтом несущийся к небу столб смоляного дыма и тихо оседающие страшные хлопья. Чёрный снег. И дед Иван – трясущийся, дикий, сделавшийся дедом в момент – у всех на глазах.

Дед Иван пропал после пожара надолго. А когда отпустили врачи, ждал его новый дом за околицей. Возводили и обустраивали споро, и школьники в деле были, и мебель из разных домов стаскивали. Далеко, казалось, невесть где, а дополз незаметно посёлок, и теперь – всего-то через неприметную межу, да и вот оно – в два приступка крылечко.

Клацнула щеколда, и Алексан Сеич подивился забытому: незапертой двери и запаху укропа в непроглядных сенях. Не успел ни о чём подумать, как ударила снизу полоска света и – погодя – голос из комнаты:

- Входи там, коли пришёл.

Дед Иван тихо доматывал свой восьмой десяток. Сорок лет так и жил бобылём; сухой стручок, с побелевшими глазами и седым нимбом над ясной головой.

- Не спишь? – Алексан Сеич огляделся, зачерпнул из ведра кружкой, залил кофейник. – И дом нараспашку. Не боишься?

Дед Иван аккуратно хрястнул дверцей древнего «Днепра», поставил на стол литровку наливки, сыр на сомнительной чистоты тарелке.

- Отбоялся я, Саня. Давно.

Открыл дверцы самопально крашеного буфета, глянул на свет в гранёные стаканы, дунул.

- Не побрезгуешь таким хрусталём?

Алексан Сеич откупорил коньяк, занес, было, руку.

- Не-е, Саня, я своей, привычной. Да и черканул уж, надоело всухомятку-то ждать... Хорош.

- Э-т кого ж ты ждёшь по ночам?

Дед Иван поднял стакан, чокнулся молча.

- Молодец, что пришёл.

Алексан Сеич втянул коньячный ласкающий жар, хмуро упёрся локтями в стол.

- Не к тебе я шёл.

- Стал-быть ноги принесли. Вот и дай им Бог не болеть.

Глотнул мелко, вытер губы.

- Ты закуси, Саня.

- Назакусывался уж, дальше некуда.

- Друзей-то много собралось?

Алексан Сеич поднял глаза, мучительно повёл головою:

- Ни-ка-во.

- А шумели.

- Шумели... Каждый о своём.

Устало вздохнул, допил залпом.

- Нету их, друзей-то. Ничего не осталось, одни побрякушки.

- Что ж так?

- Нынче, дед, всё так: друзья – пока нужда есть. Жизнь такая.

- Во-на, – протянул дед Иван оценивающе. – Жизнь, стал-быть, виновата.

...Расслабился Алексан Сеич, охмелел. Щурился, прятал глаза от едкого дыма беломорин, думал, думал.

«Зачем пришел?.. За чем?.. Ну что он такое – дед Иван? Ни-сват-ни-брат, сосед, погорелец из детства... Ноги принесли, дай им Бог».

Удивился.

«Дай им Бог?»

И ещё удивился.

«А, ведь, ждал!»

Заглянул в белёсые глаза.

- Не мешаю?

- Почаще бы мешал... Наталья-то как со своим живёт?

- Живут. Их – молодых – поймёшь что ли.

- Детишек бы им... Корабли-то свои не бросил?

- Мать твою! – поразился Алексан Сеич. – Неужто помнишь?

- Чего ж не помнить? Хоть бы показал когда.

- Взял бы, да пришёл.

- Ноне без приглашений...

- А меня вот тоже никто не звал, – махнул Алексан Сеич. – Само как-то получилось, ты, уж, извини.

Дед Иван чуть насмешливо хмыкнул.

- Мои хоромы без запоров...

С привкусом выпекался разговор. Тонул Алексан Сеич в покойной глубине – как давеча у ворот, – но уже и не выныривал, не барахтался в привычной толчее минутного, делового. Запах что ли укропный так действовал?

- Дед, ты в Бога веруешь?

- А на кой она ему, моя вера?

Алексан Сеич насторожился.

- Не веришь, что ли?

Дед Иван неторопливо отломил кусочек сыру, пожевал.

- Ты, Саня, не кисни. Одиночество – как грипп. Проходит.

- Не трудись, – ощетинился Алексан Сеич. – Человек изначально одинок, от рождения, так что болячка эта – неизлечимая.

Дед Иван насупился.

- Смотри внуков этому не научи.

- Это ещё почему?

- Потому. Клыкастая больно мысль.

- Ну-ка, ну-ка...

Дед Иван, кряхтя, поднялся, посмотрел сверху вниз, вздохнул.

- Не бедствовал ты, Саня, не хватала тебя жизнь за сердце.

Двинул ногой стул, прошёл к скелетной этажерке в углу, взял новую пачку «Беломора». Алексан Сеич хмуро наблюдал, ждал продолжения. Но дед Иван, неторопливо умостившись за столом и опять задымив, молчал.

- Ну, – не вытерпел Алексан Сеич. – Не броди, растолкуй.

- Поймёшь ли?

- Да уж расстараюсь.

И вдруг ошпарило лицо от собственного сытого тона. Обложил себя вдоль и поперёк, скривился, будто зуб сломал.

- Тошно мне, дед Иван. Болтаем, болтаем... В любви клянёмся, а где она – любовь без монетного звона? Ведь вот о моём – о кораблях – один ты только и вспомнил. Это почему так?

- Дурак ты, Саня, – посочувствовал дед Иван. – Столь годов землю бьёшь, а так и не уразумел, что любовь – дело простое: не аукнешь – не услышишь. Сам-то ты кого любишь?

- Не загибай. Что ж я, по-твоему, дочерей своих не люблю?

- Дак языком-то любую стенку побелить можно. Тока одной побелкой саманную хату куренём не сделать.

- Не мудри, старый.

- Чего ж мудрёного? Курень стен требует, а крепкие стены, сам знаешь, не языком мастеруют. А топором да мозолями.

Алексан Сеич опять скривился, но дед Иван возразить не дал.

- Вот ты говоришь, что Наталью любишь. Небось денег даёшь, подарки там разные. А зятя своего, я слыхал, не жалуешь.

- Да за что его жаловать-то? Никак к делу не прислонится, стишки одни на уме.

Дед Иван прицелил место среди окурков, ткнул папиросу.

- Чего ж тогда Наталья за ним столько лет, как нитка за иголкой?

- Спроси чего полегче.

- А и спрашивать нечего. Это для тебя он зять, а для неё – половина жизни. Ты эту половинку в упор видеть не хочешь, а рубаху рвёшь: «Дочку люблю»... Хорошие стишки-то?

- Да некогда мне чужой дурью заниматься.

- То-то, что некогда. Вот и выходит, что топорик-то твой – заржавел без дела. Не любовью ты ноне живёшь, Саня, а интересами, кишками одними озабочен.

Алексан Сеич откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы.

- Заверну-у-ул. А остальные не так живут?

- Дак живут по-разному. Можно и так; на интересах жизнь разлапистая растёт, богатая.

- Плохо разве?

- Кто сказал? Живи на здоровье. Тока любви не жди. И не серчай, коли корабли твои тоже за дурь считают.

Замолчали. Дед Иван потёр глаза, задумчиво пошарил в пачке.

- Вот ты о Боге спрашивал, о вере моей... Пожар помнишь?

Алексан Сеич вздохнул с перехватом.

- На всю жизнь отметина. Этажерку эту...

- Ванечкина. Накануне в сарай вынес... Они сгорели, а во мне дотла выгорело. Пока по больницам мыкался, всё обдумал: не буду жить, незачем. Вот тока к могилам их вернусь. И в мыслях не было, что помнит обо мне кто-то. А как узнал, что дом этот чуть не всем посёлком ставили... Есть, Саня, Бог, да не там мы его ищем. Богу простор нужен, тесно ему у лампадки.

- Ты всё-то Богу не приписывай. Дом этот руками строили. Я и то тут с пацанами доски таскал.

- Я и говорю – не там ищем. Доски – конечно – руками… А, вот, что таскать не ленились, да место на взгорке, да поворот горницей на восход солнца – не иначе душой выбирали. На выселках, считай, в чистом поле жил, а теперь вроде и посёлок к себе подтянул.

Развернулся к светлеющим окнам, кивнул:

- Вон оно, солнышко-то. Бог в окошко, а люди – к крылечку, хоть бы и ты, вот. Рано, стал-быть, к своим, не всё ещё уравнял...

Обняло Алексан Сеича росистое утро. Тихо. Умыто. Остановился на меже, повёл головою. Усадьбы, усадьбы. Посёлок внизу в темнеющих садах. А за кудрявой помидорной рябью адмиральский салон с полубалкончиком. Жалкий какой-то Пустой. На кой громоздил, кого там – внутри – корабли и диваны ждут? Детей-внуков? Да о них ли ты думал? Знаешь ли, чем та же Натка живёт? Фасады только и видишь. И опять память в глубину макнула, тронула тихой улыбкой. Вспомнилось, как чемоданную ручку приспособил под рукоятку шпаги. Мать ахнула: «Чемодан новый!», а отец лишь усами дёрнул: «Чемодан – не душа, чемодан починить – минутное дело».

Алексан Сеич потащил сигарету. Чиркнул зажигалкой, прищурился, долго глядел на рыжий злой язычок. Чувствовал под пальцами опасный жар, и в сердце ночь догорала, потрескивала и валилась хлопьями. Новое что-то обнажалось. Или не новое?

«Прости, батя, загулял я твои уроки... Барахлом живу, сытно, а у сытости аукаться не научишься. Эта зараза другому учит.»

Затянулся глубоко, поднял голову, зацепился взглядом за резной флюгер над своим домом.

«Выдираться надо из угла. Прав дед: тесно душе за лампадкой».

Повернулся, оглядел неширокое ивановское подворье. Нахмурился, скребануло внутри. «Понимания хотим, любви. Всё бы нам на халяву... Подождёт, Катерина, твой магазин, сюда завтра плотники придут».

Потянулся взглядом через почерневший сруб, через широкое степное пространство к озарившемуся горизонту, и ускользнула земля, и открылся ему рассвет. Увиделась и душистая степь в тонкой сетке лесополос, и Берёзовская гора над тихой речкой с пескарями, и прилепившийся к речке посёлок, и краснокирпичный дом с резным флюгером. И тропка через межу – тонкой жилкой...