№15 Елена ЖИГУЛИНА (Россия, Бийск) Жизнь, надломленная войной

Елена Жигулина - учащаяся 11 класса, КГОУ « Бийский лицей-интернат Алтайского края».

Жизнь, надломленная войной (документальный очерк)

В Азербайджане, наверное, уже зацвели сады…

Праздничные дни мая  я всегда воспринимают  по-особенному   радостно. Приподнятое настроение  рождается само собой: весна – начало  нового, пока неизвестного, но непременно  лучшего.  Словно обещание счастья.

В один из таких дней, накануне  праздника Победы, отец выложил на стол старый альбом с фотографиями. Такие реликвии есть в каждом доме.  Свидетели семейной истории, они хранят в себе память о поколениях часто незнакомых  тебе людей, связанных  кровными или просто человеческими узами.  В торжественные даты  эти альбомы становятся особенно нужными, и их порыжелые от времени и прикосновений страницы оживают. На одной из фотографий – моя бабушка.  Хорошее, улыбающееся лицо, в котором я знаю каждую морщинку,  платье, каких не носят сейчас, тугая коса вокруг головы.  Бабушки уже нет с нами, она ушла недавно, и память о ней еще болит. Я  внимательно вглядываюсь в родное лицо: мне  ее  очень не хватает.  Горькая судьба Ирмы Александровны стала мне известна  недавно. Так,  к сожалению, бывает: пока человек рядом, не хватает времени прикоснуться к его душе,  расспросить, поговорить,  выслушать. Теперь мы с бабушкой вместе молчим.  Молчим о том, что ее жизнь была одной из миллионов,  надломленных войной, испепеленных  безжалостным огнем сталинизма.   Юная жизнь, перешибленная на самом взлете. О ней никто не узнает, если я не сумею рассказать простую и пронзительную  историю немецкой девушки.

Ее звали  тогда  Ирма  Альбах.  В начале войны  она, моя будущая бабушка,  была  ребенком. Судьба уготовила ей родиться  в нелегком 1939 году. Тогда девочки мечтали быть пионерками и вешали над кроватью карточки летчика Валерия Чкалова. Героические песни Дунаевского  звучали в уличных репродукторах, и каждому советскому человеку открывалось прекрасное и светлое завтра, обещанное родной коммунистической партией. И все дети были  заведомо счастливы.  Родиной  Ирмы  был  районный  центр Хайнлар, прекрасный уголок  Азербайджана.  Уютный поселок с белыми саманными домиками, где на резных перильцах открытых веранд сушились разноцветные  домодельные ковры, где у развесистых чинар стояли серые ушастые ослики, покрытые яркими попонками, где  над  глиняными круглыми печами во дворах поднимался  вкуснейший запах свежих лепешек.  Детворе в поселке жилось привольно: много забав и радостей сулили базарная площадь с ее шумной толкотней и неширокая  теплая речушка.

Родители Ирмы, Мария и  Александр, были ровесниками,  оба с 1904 года.  В  поселке их звали  по именам. Величать по отчествам  было рано, да и звучали они чудно для здешних мест: Мария была дочерью Генриха, Александр – сыном Лоренца.  Теперь уже никто не помнит, как эти двое оказались на чужой земле: может быть, после первой мировой, может, в страшные тридцатые в числе других переселенных.  К счастью, Мария и Александр прижились в далеких  от  их родины краях. Здесь, на чужбине, родился и вырос их первенец Эдуард. В азербайджанской земле лежал  и  второй сын, умерший еще младенцем,  нашли вечное пристанище старики-родители, так что семья обзавелась родными  могилами,  пустила корни.  Горе постепенно зарастало быльем, жизнь катилась дальше, просторная,  мирная. Мария и Александр обустраивали дом, в котором, мечталось, будет жить  большая дружная семья. Цвели в палисаднике «золотые шары», велись разговоры о покупке коровы.

Альбахи ладили между собой,  много работали, как все в поселке. Война обессилила одним махом, словно подрезала крылья.  Надеялись, что кошмар быстро закончится, но сводки с фронтов становились все суровее, и поселковые  седобородые аксакалы серели лицами, молча сидя в тени развесистых абрикосов.  Косясь на них, мальчишки старались  незаметно прошмыгнуть мимо, втягивали головы в плечи. Все реже в поселке звучали громкие голоса, а смеха и вовсе стало не слышно. Начали приходить первые похоронки.

С началом войны  Александра мобилизовали в трудовую армию, послали в шахту.  Ей он отдал все свои силы и пятнадцать лет  своей жизни.  Этот тонкий, худощавый человек,  со строгим взглядом  спокойных светлых глаз, с непривычной для Азербайджана бледной кожей, постепенно менялся: угольная пыль навечно въедалась в морщины на еще   молодом лице. А его тяжелые руки с узловатыми черными пальцами, с которых невозможно было никаким мылом смыть уголек, с годами  все четче выделялись на  обеденной скатерти. Мягкий, открытый, но сдержанный от природы, Александр   становился другим: сухие губы  крепче и крепче сжимались, мужчина молчал, обратив взгляд  куда-то вглубь себя. 

Мария с сыном работали в колхозе. Эдуард был на ферме чабаном. Ему тогда исполнилось 16. Тихий улыбчивый паренек.  Нежный очерк его лица, мягкие кудри, теплый румянец на скулах, покладистый, в отца, характер – все было в нем хорошо.  На его нездешнюю красоту уже заглядывались девушки.  Однажды, уйдя пасти скот,  сын  Марии и Александра не вернулся,  пропал.  Говорили, заблудился в горах. Мать ждала  его возвращения почти полгода, а потом поняла: не дождаться. Но наотрез отказалась от пустой могилы на кладбище, на семейном месте. Это как будто еще удерживало Эдуарда среди живых, не давало  угаснуть последней, отчаянной  надежде.  Может, не самым красивым был Эдуард, но материнская память невольно приукрашивала его теперь,  и  все  более  прекрасным  казался   Марии ее сын, все более несправедливой  –  его  утрата.

В  дом  опять пришло горе.  Не первое, но, пожалуй, самое неизбывное. Мучило Марию и Александра и другое: общая беда русских и азербайджанцев, беда огромной страны необъяснимой виной легла на плечи Альбахов.  Нет, отношения с односельчанами не изменились, никто в   поселке  словно не помнил,  что они немцы. Врагами Альбахи не были никогда, не были злодеями или злыднями, всегда жили открыто, честно. Но с началом войны ходили по улицам  Хайнлара,  опустив  глаза… 

Кто сможет понять, что чувствовали в то страшное время эти двое чужаков? Какие сны видели в тревожные  военные ночи?  Каких бед ждали? Только тот,  кто в графе «национальность»  тоже имел отметку «немец».

И беда нагрянула: Марию с двухлетней дочерью сослали в  Акмолинскую область, подальше от фронтов. Александра от высылки спасла шахтерская бронь.  Невозможно передать весь ужас, царивший в скотском  вагоне,  в котором  везли репрессированных. Об  этом  много  написано, но Мария Альбах  уже не прочтет страшных, правдивых страниц  «лагерной прозы», где в каждой строчке, в каждой букве ее материнские слезы, ее человеческое горе. Не выдуманные, живые, настоящие.

Домом ей стал заброшенный хутор в селе Добровольском Журавлевского района.  Надо было начинать жить сначала, но приходилось  попросту выживать.  Работы Мария не боялась, делала все, что придется.  Опять пошла в колхоз. Застывая в поле на промозглом ветру,  выбирая  из-под  раннего снега капустные кочаны, думала о том, что выдержит все, только бы Александр остался в живых, только бы его не тронули.  Когда выдавали хлебную пайку, она  несла ее домой,  где ждала голодная  трехгодовалая дочь.  Варили и ели картофельные очистки,  пекли из них черные клеклые оладьи.  Летом выручала сочная лебеда, которая во множестве росла вдоль завалившихся заборов. Сушили и перетирали безвкусную траву, замешивали серое тесто и вдоволь ели горячие лепешки, сдобренные настоящим подсолнечным маслом, духовитым, как  когда-то в Азербайджане.  Масло Мария получала по трудодням и берегла пуще всего.  Осенью Мария украдкой собирала на колхозном поле оставшиеся  колоски пшеницы, зерна жарили и ели.  Иногда  Мария ходила  к соседям молоть зерна  на жернове, после сеяла муку, отруби заваривала кипятком и кормила этой  кашей дочурку. Когда удавалось скопить немного муки, пекли  настоящие лепешки, которым были несказанно рады.  Никогда Мария не выбрасывала остатки еды, чаще никаких  остатков и не было: голод был реальностью их с Ирмой  жизни. Бедность была беспросветной. Не хватало денег на обувь и одежду, перешивали, штопали, донашивали ветхое, старое. В холодные дни  Ирме приходилось сидеть дома  и дожидаться возвращения матери. Может, с тех самых пор Ирма стала бояться одиночества и приобрела привычку молчать,  сама первой  не вступала в разговор. А может, маленькой еще поняла, что есть в ней  что-то, чего надо опасаться открывать  людям.  Эта опасливость осталась в ней на всю долгую жизнь.   По негласному уговору Альбахи даже дома не говорили на родном  наречии, хотя и Мария, и Ирма знали этот звучный, резкий язык и говорили хорошо и с удовольствием. Об этом особенно заботились умершие старики.

Мария сторонилась местных жителей, боялась незнакомых прохожих, появлявшихся вблизи хутора.  Каждый раз сердце Марии падало, когда на повороте дороги появлялась фигура на велосипеде – почтальон.  Седой человек с большой сумкой, в которой, знала Мария, – смерть.  Известий от Александра не было, Мария тоже не писала ему, потому что опасалась навредить мужу. И больше всего боялась, что с ним случится беда. Безвестность была томительной, но известия  из Хайнлара  могли оказаться страшнее.

Так жили  Ирма с Марией до 1948 года. Потом  получили вызов от Александра  и поехали в Тульскую область, к новому месту жительства. Тяжело было осознавать, что их семья  обречена  носить несмываемое клеймо врагов народа и быть бездомной.

Дорога  до Тулы была трудной: поезда переполнены, билетов не достать ни за какие деньги, пересадки затягивались  на несколько суток.  На одной из станций  Мария потеряла  свою восьмилетнюю дочь: успела передать ее в чужие руки, в вагон, а саму ее оттолкнули от железных ступенек, и поезд ушел без нее.  Сразу же на станции  обратилась в комнату милиции. Хорошо, что попался добрый человек, позвонил на следующую станцию, и девочку задержали до приезда Марии. Немало натерпелись горя и пролили слез Мария и Ирма, пока на перроне тульского вокзала их встретил Александр.

Жизнь понемногу стала налаживаться. Муж работал на шахте (опыт у него  был большой, и работы не боялся). Марию взяли на эту же шахту откатчицей.  На первых порах  ей жутковато казалось под землей, но зато неподалеку был Александр, и перед этим отступали все беды. Женское сердце мягко и податливо, оно легко отзывается на тепло и любовь. Мария была почти счастлива, стараясь не думать о бытовых неурядицах. Комнатку в рабочем бараке устроила, как смогла,  вечерами, прижавшись к мужниному плечу,  отдыхала душой возле молчаливого Александра, который и без слов понимал все, о чем она могла бы ему рассказать.  Потихоньку, правда, вздыхала о том, что Ирма пока не могла пойти в школу: не было возможности купить ей все необходимое.  Зато сколько было радости в  доме Альбахов, когда в девять  лет дочка пошла в первый класс! А в 1956 году была снята «комендатура», и Мария с Александром перестали  еженедельно отмечаться у  коменданта города.

Обо всем этом мне  не успела рассказать  моя бабушка, Ирма Александровна, которая прожила большую и хорошую жизнь. Прожила без обиды и жалости к себе. Сложила ее, как песню, а перед смертью открыла душу  своему сыну, тоже умному и сильному человеку, чтобы никогда не ушли в беспамятство три человеческие судьбы, надломленные войной. Эту историю теперь знаю и я.

 В старой части бийского кладбища есть две огороженные железной витой проволокой могилы. Под маленькими голубыми  пирамидками лежат в алтайской земле Мария и Александр Альбахи. Их трудный  путь завершился в маленьком уютном  городке. Здесь поныне живут их внуки и правнуки, счастливые люди в счастливом мире. Их радость  и сама жизнь оплачены высокой ценой – страданиями и болью  родных людей, попавших в жестокую мясорубку эпохи. В доме  внука хранятся документы и фотографии бабушки и деда, пожелтевшие страницы постановлений об аресте и ссылке. А рядом с ними в бархатной коробочке – Орден Трудовой славы и постановление о реабилитации Марии и Александра Альбахов. Горькая память и вечная боль не одной семьи – целого народа.

Об этом я и молчу наедине с бабушкиной фотографией. И, наверное, во многих домах  в эти майские дни так же наедине с сокровенным и важным, просто необходимым каждому из нас,  живущих сейчас, молчат миллионы моих современников.

Сегодня я отнесу на могилы бабушки и деда букеты. И по всей России будут дрожать на нежных лепестках цветов капли росы, словно слезы, стекая на гранит постаментов и надгробий. Такие надгробия – это тоже моя Родина. Ее судьба сложилась из миллионов таких вот жизней, надломленных войной. Ее завтрашнее счастье составится из множества счастливых  судеб новых поколений, для которых, так же, как для меня, Родина накрепко связана с  родными именами. Мы все обязательно будем жить в счастливом и радостном мире, потому что помним главное. 

И  в  Азербайджане, наверное, уже зацвели сады… 

Жизнь, надломленная войной (документальный очерк)

В Азербайджане, наверное, уже зацвели сады…

Праздничные дни мая  я всегда воспринимают  по-особенному   радостно. Приподнятое настроение  рождается само собой: весна – начало  нового, пока неизвестного, но непременно  лучшего.  Словно обещание счастья.

В один из таких дней, накануне  праздника Победы, отец выложил на стол старый альбом с фотографиями. Такие реликвии есть в каждом доме.  Свидетели семейной истории, они хранят в себе память о поколениях часто незнакомых  тебе людей, связанных  кровными или просто человеческими узами.  В торжественные даты  эти альбомы становятся особенно нужными, и их порыжелые от времени и прикосновений страницы оживают. На одной из фотографий – моя бабушка.  Хорошее, улыбающееся лицо, в котором я знаю каждую морщинку,  платье, каких не носят сейчас, тугая коса вокруг головы.  Бабушки уже нет с нами, она ушла недавно, и память о ней еще болит. Я  внимательно вглядываюсь в родное лицо: мне  ее  очень не хватает.  Горькая судьба Ирмы Александровны стала мне известна  недавно. Так,  к сожалению, бывает: пока человек рядом, не хватает времени прикоснуться к его душе,  расспросить, поговорить,  выслушать. Теперь мы с бабушкой вместе молчим.  Молчим о том, что ее жизнь была одной из миллионов,  надломленных войной, испепеленных  безжалостным огнем сталинизма.   Юная жизнь, перешибленная на самом взлете. О ней никто не узнает, если я не сумею рассказать простую и пронзительную  историю немецкой девушки.

Ее звали  тогда  Ирма  Альбах.  В начале войны  она, моя будущая бабушка,  была  ребенком. Судьба уготовила ей родиться  в нелегком 1939 году. Тогда девочки мечтали быть пионерками и вешали над кроватью карточки летчика Валерия Чкалова. Героические песни Дунаевского  звучали в уличных репродукторах, и каждому советскому человеку открывалось прекрасное и светлое завтра, обещанное родной коммунистической партией. И все дети были  заведомо счастливы.  Родиной  Ирмы  был  районный  центр Хайнлар, прекрасный уголок  Азербайджана.  Уютный поселок с белыми саманными домиками, где на резных перильцах открытых веранд сушились разноцветные  домодельные ковры, где у развесистых чинар стояли серые ушастые ослики, покрытые яркими попонками, где  над  глиняными круглыми печами во дворах поднимался  вкуснейший запах свежих лепешек.  Детворе в поселке жилось привольно: много забав и радостей сулили базарная площадь с ее шумной толкотней и неширокая  теплая речушка.

Родители Ирмы, Мария и  Александр, были ровесниками,  оба с 1904 года.  В  поселке их звали  по именам. Величать по отчествам  было рано, да и звучали они чудно для здешних мест: Мария была дочерью Генриха, Александр – сыном Лоренца.  Теперь уже никто не помнит, как эти двое оказались на чужой земле: может быть, после первой мировой, может, в страшные тридцатые в числе других переселенных.  К счастью, Мария и Александр прижились в далеких  от  их родины краях. Здесь, на чужбине, родился и вырос их первенец Эдуард. В азербайджанской земле лежал  и  второй сын, умерший еще младенцем,  нашли вечное пристанище старики-родители, так что семья обзавелась родными  могилами,  пустила корни.  Горе постепенно зарастало быльем, жизнь катилась дальше, просторная,  мирная. Мария и Александр обустраивали дом, в котором, мечталось, будет жить  большая дружная семья. Цвели в палисаднике «золотые шары», велись разговоры о покупке коровы.

Альбахи ладили между собой,  много работали, как все в поселке. Война обессилила одним махом, словно подрезала крылья.  Надеялись, что кошмар быстро закончится, но сводки с фронтов становились все суровее, и поселковые  седобородые аксакалы серели лицами, молча сидя в тени развесистых абрикосов.  Косясь на них, мальчишки старались  незаметно прошмыгнуть мимо, втягивали головы в плечи. Все реже в поселке звучали громкие голоса, а смеха и вовсе стало не слышно. Начали приходить первые похоронки.

С началом войны  Александра мобилизовали в трудовую армию, послали в шахту.  Ей он отдал все свои силы и пятнадцать лет  своей жизни.  Этот тонкий, худощавый человек,  со строгим взглядом  спокойных светлых глаз, с непривычной для Азербайджана бледной кожей, постепенно менялся: угольная пыль навечно въедалась в морщины на еще   молодом лице. А его тяжелые руки с узловатыми черными пальцами, с которых невозможно было никаким мылом смыть уголек, с годами  все четче выделялись на  обеденной скатерти. Мягкий, открытый, но сдержанный от природы, Александр   становился другим: сухие губы  крепче и крепче сжимались, мужчина молчал, обратив взгляд  куда-то вглубь себя. 

Мария с сыном работали в колхозе. Эдуард был на ферме чабаном. Ему тогда исполнилось 16. Тихий улыбчивый паренек.  Нежный очерк его лица, мягкие кудри, теплый румянец на скулах, покладистый, в отца, характер – все было в нем хорошо.  На его нездешнюю красоту уже заглядывались девушки.  Однажды, уйдя пасти скот,  сын  Марии и Александра не вернулся,  пропал.  Говорили, заблудился в горах. Мать ждала  его возвращения почти полгода, а потом поняла: не дождаться. Но наотрез отказалась от пустой могилы на кладбище, на семейном месте. Это как будто еще удерживало Эдуарда среди живых, не давало  угаснуть последней, отчаянной  надежде.  Может, не самым красивым был Эдуард, но материнская память невольно приукрашивала его теперь,  и  все  более  прекрасным  казался   Марии ее сын, все более несправедливой  –  его  утрата.

В  дом  опять пришло горе.  Не первое, но, пожалуй, самое неизбывное. Мучило Марию и Александра и другое: общая беда русских и азербайджанцев, беда огромной страны необъяснимой виной легла на плечи Альбахов.  Нет, отношения с односельчанами не изменились, никто в   поселке  словно не помнил,  что они немцы. Врагами Альбахи не были никогда, не были злодеями или злыднями, всегда жили открыто, честно. Но с началом войны ходили по улицам  Хайнлара,  опустив  глаза… 

Кто сможет понять, что чувствовали в то страшное время эти двое чужаков? Какие сны видели в тревожные  военные ночи?  Каких бед ждали? Только тот,  кто в графе «национальность»  тоже имел отметку «немец».

И беда нагрянула: Марию с двухлетней дочерью сослали в  Акмолинскую область, подальше от фронтов. Александра от высылки спасла шахтерская бронь.  Невозможно передать весь ужас, царивший в скотском  вагоне,  в котором  везли репрессированных. Об  этом  много  написано, но Мария Альбах  уже не прочтет страшных, правдивых страниц  «лагерной прозы», где в каждой строчке, в каждой букве ее материнские слезы, ее человеческое горе. Не выдуманные, живые, настоящие.

Домом ей стал заброшенный хутор в селе Добровольском Журавлевского района.  Надо было начинать жить сначала, но приходилось  попросту выживать.  Работы Мария не боялась, делала все, что придется.  Опять пошла в колхоз. Застывая в поле на промозглом ветру,  выбирая  из-под  раннего снега капустные кочаны, думала о том, что выдержит все, только бы Александр остался в живых, только бы его не тронули.  Когда выдавали хлебную пайку, она  несла ее домой,  где ждала голодная  трехгодовалая дочь.  Варили и ели картофельные очистки,  пекли из них черные клеклые оладьи.  Летом выручала сочная лебеда, которая во множестве росла вдоль завалившихся заборов. Сушили и перетирали безвкусную траву, замешивали серое тесто и вдоволь ели горячие лепешки, сдобренные настоящим подсолнечным маслом, духовитым, как  когда-то в Азербайджане.  Масло Мария получала по трудодням и берегла пуще всего.  Осенью Мария украдкой собирала на колхозном поле оставшиеся  колоски пшеницы, зерна жарили и ели.  Иногда  Мария ходила  к соседям молоть зерна  на жернове, после сеяла муку, отруби заваривала кипятком и кормила этой  кашей дочурку. Когда удавалось скопить немного муки, пекли  настоящие лепешки, которым были несказанно рады.  Никогда Мария не выбрасывала остатки еды, чаще никаких  остатков и не было: голод был реальностью их с Ирмой  жизни. Бедность была беспросветной. Не хватало денег на обувь и одежду, перешивали, штопали, донашивали ветхое, старое. В холодные дни  Ирме приходилось сидеть дома  и дожидаться возвращения матери. Может, с тех самых пор Ирма стала бояться одиночества и приобрела привычку молчать,  сама первой  не вступала в разговор. А может, маленькой еще поняла, что есть в ней  что-то, чего надо опасаться открывать  людям.  Эта опасливость осталась в ней на всю долгую жизнь.   По негласному уговору Альбахи даже дома не говорили на родном  наречии, хотя и Мария, и Ирма знали этот звучный, резкий язык и говорили хорошо и с удовольствием. Об этом особенно заботились умершие старики.

Мария сторонилась местных жителей, боялась незнакомых прохожих, появлявшихся вблизи хутора.  Каждый раз сердце Марии падало, когда на повороте дороги появлялась фигура на велосипеде – почтальон.  Седой человек с большой сумкой, в которой, знала Мария, – смерть.  Известий от Александра не было, Мария тоже не писала ему, потому что опасалась навредить мужу. И больше всего боялась, что с ним случится беда. Безвестность была томительной, но известия  из Хайнлара  могли оказаться страшнее.

Так жили  Ирма с Марией до 1948 года. Потом  получили вызов от Александра  и поехали в Тульскую область, к новому месту жительства. Тяжело было осознавать, что их семья  обречена  носить несмываемое клеймо врагов народа и быть бездомной.

Дорога  до Тулы была трудной: поезда переполнены, билетов не достать ни за какие деньги, пересадки затягивались  на несколько суток.  На одной из станций  Мария потеряла  свою восьмилетнюю дочь: успела передать ее в чужие руки, в вагон, а саму ее оттолкнули от железных ступенек, и поезд ушел без нее.  Сразу же на станции  обратилась в комнату милиции. Хорошо, что попался добрый человек, позвонил на следующую станцию, и девочку задержали до приезда Марии. Немало натерпелись горя и пролили слез Мария и Ирма, пока на перроне тульского вокзала их встретил Александр.

Жизнь понемногу стала налаживаться. Муж работал на шахте (опыт у него  был большой, и работы не боялся). Марию взяли на эту же шахту откатчицей.  На первых порах  ей жутковато казалось под землей, но зато неподалеку был Александр, и перед этим отступали все беды. Женское сердце мягко и податливо, оно легко отзывается на тепло и любовь. Мария была почти счастлива, стараясь не думать о бытовых неурядицах. Комнатку в рабочем бараке устроила, как смогла,  вечерами, прижавшись к мужниному плечу,  отдыхала душой возле молчаливого Александра, который и без слов понимал все, о чем она могла бы ему рассказать.  Потихоньку, правда, вздыхала о том, что Ирма пока не могла пойти в школу: не было возможности купить ей все необходимое.  Зато сколько было радости в  доме Альбахов, когда в девять  лет дочка пошла в первый класс! А в 1956 году была снята «комендатура», и Мария с Александром перестали  еженедельно отмечаться у  коменданта города.

Обо всем этом мне  не успела рассказать  моя бабушка, Ирма Александровна, которая прожила большую и хорошую жизнь. Прожила без обиды и жалости к себе. Сложила ее, как песню, а перед смертью открыла душу  своему сыну, тоже умному и сильному человеку, чтобы никогда не ушли в беспамятство три человеческие судьбы, надломленные войной. Эту историю теперь знаю и я.

 В старой части бийского кладбища есть две огороженные железной витой проволокой могилы. Под маленькими голубыми  пирамидками лежат в алтайской земле Мария и Александр Альбахи. Их трудный  путь завершился в маленьком уютном  городке. Здесь поныне живут их внуки и правнуки, счастливые люди в счастливом мире. Их радость  и сама жизнь оплачены высокой ценой – страданиями и болью  родных людей, попавших в жестокую мясорубку эпохи. В доме  внука хранятся документы и фотографии бабушки и деда, пожелтевшие страницы постановлений об аресте и ссылке. А рядом с ними в бархатной коробочке – Орден Трудовой славы и постановление о реабилитации Марии и Александра Альбахов. Горькая память и вечная боль не одной семьи – целого народа.

Об этом я и молчу наедине с бабушкиной фотографией. И, наверное, во многих домах  в эти майские дни так же наедине с сокровенным и важным, просто необходимым каждому из нас,  живущих сейчас, молчат миллионы моих современников.

Сегодня я отнесу на могилы бабушки и деда букеты. И по всей России будут дрожать на нежных лепестках цветов капли росы, словно слезы, стекая на гранит постаментов и надгробий. Такие надгробия – это тоже моя Родина. Ее судьба сложилась из миллионов таких вот жизней, надломленных войной. Ее завтрашнее счастье составится из множества счастливых  судеб новых поколений, для которых, так же, как для меня, Родина накрепко связана с  родными именами. Мы все обязательно будем жить в счастливом и радостном мире, потому что помним главное. 

И  в  Азербайджане, наверное, уже зацвели сады…