№14 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Три рассказа...

Юрий Хапов - родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, окончил МАТИ, лауреат конкурсов "Пастернаковское лето - 2007", "Пастернаковское лето - 2008".

В  деревне

Сожитель и нахлебник, рыжий кот Ефим – инвалид по зрению и опорно-двигательному аппарату. Мышей не ловит – в буквальном смысле. Артемий Иванович кормит его тем, что ест сам: килькой в томате, из расчета – банка в день. Себе он сдабривает морским деликатесом отваренные рожки, преимущественно для цвета (больно уж они серы) и запаха. Ефиму подает с хлебом, перемешав так, чтоб хитрец и пройдоха ел, не разбирая.

Это – утром, при двухразовом питании. В обед, оно же и ужин, как правило, оба едят варево из бульонных кубиков. Кот наловчился лакать по-собачьи и хлебает, не дожидаясь, когда остынет. Этот брандахлыст из кубиков неведомого происхождения его натура, набалованного прежней жизнью гурмана, отвергает. Но… голодное брюхо сильнее. Все-таки, бульон! Себе Артемий Иванович добавляет картох. Кубический супец заметно отдает столярным клеем, хотя на упаковке красуется пышная хохлатка. Чтобы отбить вонькость, а также в целях витаминизации организма Артемий Иванович применяет толченый чеснок – зубчик-два на порцию супа.

Вот и сегодня. Дело к завтраку, хозяин только достает консервный нож, лезет в гулкий холодильник за банкой, а Ефим уже поднимается с половика у печки. И, переваливаясь на больных ногах, подходит, трется: давай скорей… Мурцовку с килькой уважает… Маловато, правда.

Вылизав усы, Ефим презрительно усмехается:

– Что за дела, старый хрен? Где свежатинка?

Между тем, стоит ему смежить единственный зрячий глаз, как свежатинка в собственном соку пускается в пляс. В точности, как в том мультике: кот лениво метет хвостом, а мышата прыгают вокруг.

У Ефима ни зубов, ни когтей… лишь остатки снобливости на барской роже.

Артемий Иванович в деревне уже полгода – с апреля, как малость подсохло и проклюнулась мать-и-мачеха. Здесь лучше пишется. В городе – суетень, звонки, домашние… Тут, правда, кот-иждивенец, но с ним можно ладить.

– Фима, ты бы прогулялся. Может, какую живность…

Сонный кот поворачивается на другой бок, выставив напоказ первичные половые признаки.

– Не мешай, старик. Кошки снятся…

– Как знаешь… Эротоман несчастный.

За сезон, проведенный в режиме жесткой экономии, Артемий Иванович отощал до спортивной поджарости и поизносился, но бедственным свое положение не считает. Пенсию ему привозит почтальонка. Он расписывается на бумажке, пересчитывает – всякий раз меньше предыдущей. Спросить стесняется: наверное, пенсионный фонд чинит самоуправство. Не дает президенту повысить уровень… Или при доставке кто балуется. Доподлинно неустановимо. А сотня-полторы – ку-ку… Потребительская корзина, с которой Артемий Иванович ходит в автолавку, тощает тоже. Возможна обратная связь – сначала корзина, а он – как следствие.

Курить Артемий Иванович перешел на моршанскую «Приму». Сигаретку – пополам. Или «Беломор» – когда завезут. Зато курит в постели… Правда, после утренней затяжки кружится потолок и вставать не хочется. Ослаб, видать, для такого курева…

Продышавшись, Артемий Иванович все же встает. Принимает водные процедуры, чистит зубы, выдавливая пасту на самый кончик щетки. И ставит на плитку чайник. Заваривает душицей со зверобоем. Пьет в прикуску с сухариком. Выпив два стакана, он убирает посуду, начисто вытирает стол и садится за работу.

Роман, сюжет и коллизии которого охватывают временной пласт в полтора века, подошел к концу. Погибли не своей смертью герои и их враги, а чудом сохранившиеся отпрыски один за другим покинули щирую отчизну с ее вечными вопросами.

В эпилоге, к которому Артемий Иванович подобрался вплотную, замаячил сакраментальный вопрос – кто? КТО?! Китайцы? Арабы? Дикий Запад с калифорнийских берегов? А может… адепты доктрины Голды Меир из Синайской местности? Кто проглотит и не подавится этим пространством?

Ответа озадаченный автор не имел. В нем виновато шевелилось сомнение в собственных интеллектуальных силах – в условиях недоедания, когда мозг не получает достаточно белка, когда отсутствует аналитическая база и агентурная информация – возможен ли сколь-нибудь адекватный ответ? Не разумнее ли не лезть на рожон, не корчить из себя Нострадамуса, а вынести в эпилог одно-единственное, умное: кто? Или два – кто кого?

Произведя в голове свежие умопостроения относительно финала и записав на последнем, самом последнем, листе рукописи оба варианта эпилога, Артемий Иванович поднимается из-за стола: пора делать зарядку – наклоны головой вниз, бег вокруг стола, ходьба по полу на ягодицах. Упражнение дается с трудом – ягодицы от долговременного употребления поистерлись, опали. Ходить на них – мука…

Ерзанье по полу, сопровождаемое скрипом половиц и болезненным хрустом худых мослов, будит Ефима. Кот потягивается, щурит глаз и издает баском:

– Мау… Где мау килька?

…Пополудни заходит соседка Полина Васильевна.

– Молочка, Артемий Иванович… Вот, – здоровается она, незаметно пиная кота.

Всякий раз она робеет, завидев на столе листы бумаги, самописку и толстую книгу «Словарь». Сегодня и хозяин не в себе – дума во лбу, глаза не отвел от листа… Желая смягчить напряжение, Полина Васильевна переходит на доверительный шепот:

– И самогоночки… свежего прогону… А то… застой в крови, не приведи бог… Ну, мешать не буду… А ты б все-таки зашел когда, Артемий Иванович… Не по-соседски так-то… Нехорошо… – Полина Васильевна укоризненно качает головой и выходит в сенцы, норовя, в сердцах, еще раз пнуть Ефима.

Иногда соседушка, упредив собственный застой, без смущения плюхается на лавку:

– А вот, к примеру… Как без бабы-то? Пиши, не пиши – все одно… Много еще?

Артемий Иванович разводит руки – работа… времени в обрез…

Молочком Артемий Иванович честно делился с сожителем. Ефим пьет, делая вид, что не знает и знать не желает, откуда оно… В прежние времена он сильно конфликтовал с Полиной Васильевной. И не раз попадал под раздачу, когда лазил в погреб за сливками. Чем она его хлестанула однажды – он не успел заметить… Но крепко: морду располосовала и глаз вытек. «Подстерегла, падла… А сливки хороши были…»

…На самогонке экономить не получалось: соседка не снижала цену. Но, выказывая доверие, в виде исключения, а возможно, оставаясь в надежде понять, как люди без бабы, давала «на запись».

В этот раз соседка опять пристала со своими намеками.

Артемий Иванович убрал в холодильник банку с молоком – от кота, и, демонстрируя острую нехватку времени, сел за стол, вознес над листом самописку.

– А вот, к примеру… по ночам холодаит… Зябнешь… – Полина Васильевна как приклеилась к лавке. – Закончил? Писаньё-та?

Ефим, бдительно кося целым глазом в ее сторону, прошел от печки и лег в знак солидарности у ног хозяина. От безвыходности положения у того запотели очки и – от худобы – сваливались городские треники. Самописка выпала из дрожащих пальцев… Из-под стола Ефим усмешливо поглядывал на обоих: кто? кого? Я в неволю не ходок…Поймав его взгляд, Артемий Иванович решительно сложил рукопись и подмигнул рыжему абреку:

– Печку-то топить, Фима? Молочная лапша на ужин…

А про себя подумал: «Следующий роман начну с эпилога».

Ноябрь, 2009 г.

Пристанище слабодушных

Они с братом были гарнизонные пацаны, присмотренные и обихоженные – мать не работала. Одежда заштопана, пуговицы пришиты, головы стрижены налысо, «под Котовского». За прогулы мать драла обоих, но уроки не проверяла. Идет с родительского собрания, по походке видно, что их ждет… Гарнизонные – правильные: обещал обидчику в морду – дай. Стыкнуться один на один до первой кровянки – святое дело. Тут друг, брат – не лезь. Назавтра пятна на рубахе замыты, фингал закрывает подбитый глаз, а ты идешь в школу гоголем. Девчонки перешептываются… Брат на полшага сзади: сегодня не его праздник. После уроков на Таракановке – речушка-«говнотечка» – продолжение, но уже не рыцарский поединок. Барачные, с рабочего поселка за Таракановкой, признавали только «кодла на кодлу», до полной победы и бегства с поля брани. И в руках – что попадется.

– Босота подзаборная… – бранилась мать, врачуя раны. – А вы что? Полено в руки… Или дрын какой… – На что не кровожадна.

– Спиной к спине, плотней. А бить – в лоб, чтоб глаза заливало, – давал тактическую установку отец.

В подоплеку они не вникали…

Барачные сызмальства впроголодь. Безотцовщина. Матери за гроши горбатились подсобницами на ЗСМ, заводе стройматериалов. Гарнизонные мало-мальски сыты – отцовский паек. А сытый голодному не товарищ…

В женский банный день вокруг гарнизонной бани появлялись лазутчики из барачных –  «шарить» по окнам. Окна изнутри были закрашены белой краской. Но только до половины… Они вставали друг другу на плечи, жадно пожирая глазами розовые распаренные тела, вынимали из штанов… и стучали в окна. Женский зал заходился визгом. За такое гарнизонные били их нещадно: там были матери, сестры. Гнали до самой Таракановки, сбивали, топили…

В следующий банный день кучки барачных ухарей снова отирались под окнами.

Эти пацаны рано получали половое воспитание. На их глазах, по ночам и белым днем, матери принимали солдатню в самоволке. За котелок каши, буханку хлеба или банку тушенки… Им же – пожрать.

Мишка Каток, из барачных, рассуждал по-взрослому:

– К матери не идут – старая. Придется сеструхе…

…В банные дни они мстили.

Случались и замирения – в день Победы. А еще когда бились самолеты, и вдовы выли громче похоронного оркестра. На несколько дней городок вымирал. Даже в школу не ходили. Но это не мешало вскоре, по какому-нибудь вздорному поводу, учинить очередное побоище. Снова на весь городок неслось: «Наших бьют!» И топот, словно табун несется…

В драках они с братом никогда не подличали, не подлавливали исподтишка – не немцы же все-таки. Свои… Иногда и жалко их… Как-то Яшка Столб предложил кастеты – отец у солдат изъял. Отказались.

– Дураки, они вас жалеть не станут, знайте.

Они знали – бошки пробиты у обоих. Но кастетов не взяли…

…«Что это, – вспоминал Стас, – слюнтяйское слабодушие или благородство офицерских кровей?»

Летние каникулы проводили в пионерском лагере.

Три смены гоняли в футбол до отбоя, шкодничали по ночам. Ходили строем в столовую и на линейку. В праздники изображали на сцене пирамиду «Звезда». Для гостей.  

Младший, Коська, тяготел к командирским должностям: звеньевой – лычка, председатель совета отряда – две… А власть какая!

– Шагом марш! – Все шагом марш… Куда? А куда прикажут.

Коська по ночам не шкодничал – дисциплина. Галстук даже на ночь не снимал.

Стас любил походы, костры, ЧП. В каждой смене обязательно бывал загадочный случай: в лагере пропадал кто-нибудь из малых. И каждый раз его находил Стас. Он стал героем, «купался в лучах», носил тельняшку… Пионерки «бегали» за ним, учили целоваться, кто посмелее – заманивали под вечер…

…Потом раскрылось, что он сам организовывал «пропажу».

Стас в семье был «заказной», а Коська – «залетный», случайный. Может, оттого, чувствуя разницу, они стали чужеватыми с годами… А пока братья держались друг друга. После отбоя встречались. Тайно, коротко. Коська споро зажевывал печенье, припасенное для него братом. Помолчав, разбегались по отрядам. Так и не признавшись, что скучают по матери.

В родительский день, заросшие, немытые, старались смотреть бодро. Но мать не обманешь. Как бы невзначай, вынимая из сумки любимые пирожки с черникой, от которой синели губы, оглаживала она их худые спины, бегло шарила в волосах – не завелись ли? И незаметно от посторонних стригла ногти, мазала зеленкой болячки.

– Ну, мам… Хватит… Что мы – маленькие? – недовольно вырывались братья, стесняясь материнских рук.

Наступало время отъезда. Мать молча обнимала – забрать что ли? Соскучилась… Скрепя сердце, влезала в автобус и отворачивалась.

Коська незаметно, из-за пазухи, поедал притыренные «Кавказские». Стас пинал его:

– Успеешь…

…– Это как на срочной службе – первый год парням мамкина титька снится… – утешал ее отец. – Потом проходит.

Как давно это было…

И зачем сейчас вспомнилось: молодые морщинки матери, светлыми лучиками разбегающиеся от глаз, торчащая шпилька – вот-вот коса свалится с головы, зеленка на указательном пальце… Как хотелось тогда обнять ее, спросить небрежно: как там батя-то? Броситься к автобусу, окликнуть:

– Выходи, мам! Мы тебя до электрички проводим. Да, Коськ?

Мать от неожиданности рассмеялась бы и… вышла. И они шли бы три километра до станции. Болтая и беспрерывно хохоча обо всем. Были бы вместе еще часа два!

Она рассказывала бы всем: а мой-то, Стаська…

Но он не шагнул к автобусу, не окликнул. Смотрел мимо и томился: когда же тронется?

Давно это было… Где они все? Где он сам – тот?..

…Под полосатым, в засохших потеках крови, матрацем топырится заскорузлыми краями толстый слой поролона. От него несет химической псиной. Превозмогать боль и вонь не хватает терпения, он встает и бредет по бесконечному ночному коридору. Из раскрытых палат слышатся стоны и сонное шепотанье.

За окном курилки, за административным корпусом – шоссе, светящаяся цепочка огней. Совсем близко отстраненная жизнь остальных людей. Они спешат по мокрому асфальту, нетерпеливо сигналят, стараясь обогнать друг друга. За огнями, за мельтешением «дворников» им не видна больница. Не слышны стоны… «Не спешите, ребята! – хочется ему крикнуть в окно. – Ходите пеши, по травке. Не злобьтесь».

Накурившись до рыжих мух в голове, он отправляется в палату. Пристукивая костылями, минует затемненный сестринский пост. Неспокойная, пожилая сестра, не подымая головы от подушки, как в полусне, шепчет:

– Болит, милок? Может спиртику? И ко мне, под одеяльце?

Он останавливается.

– С меня толку-то… под одеялом… – сипит прокурено. – Давай димедролу двойную.

Сестра зажигает свет, поднимается, вздыхая, с кушетки:

– Какой мне толк с вас, милок? Я же милосердная сестра… Твоего гонора не затрону. Эх, сколько вас на своем веку-то…

Вжавшись потным лбом в подушку, он беззвучно трясся в ознобе.

– Ну, чего сопли-то… – ругнул себя и вдруг почувствовал, как на пульсирующий затылок легла легкая прохладная ладонь. Он повернул лицо.

Пустое небо в окне перечеркнуло крыло ночной птицы. Она взмыла, перевернулась в верхней точке и вошла в пике.

Июль, 2009 г.

Старик

 В тот день старик выглядел оживленным, часто посматривал на часы. В положенное для посещения время он сел на кровати, обратив лицо ко входу, и замер. У него дрожали руки, он перекладывал их – то на колени, то рядом, на одеяло.

…И вот она вошла… Влетела, ворвалась, разметав рыжую гриву… Голые, крепкие как у юноши плечи, коротенькая туника. Ноги, опутанные ремешками. Стройные как колонны. Она походила на античную патрицианку.

– Дед! – устремилась она в его угол. – Де-е-д… живой…

Старик привстал на ослабевших ногах и обнял внучку. Провел пальцами по медным от загара плечам, вдохнул запах ее волос и, замерев от счастья, еле выговорил:

– Варюха… моя Варюха… Какая ты…

– Дед! Я необыкновенная! Ты лежишь тут и ничего-ничего не знаешь – я же в Италии была! – объявила она, сияя глазами. – Я влюбилась, дед! Как дура… – оглянулась на соседей, не скрывая сияющих глаз. – Выпьем за это…

Она в момент накромсала спелый ананас, разлила по чашкам «Кьянти».

– Его зовут Витторио… Не какой-то Витек. Помнишь, в шестом классе был Витька Сечкин? Ботаник? Отдыхает…Витторио! Гондольеро! Он показал мне всю Венецию! Волшебно, дед! Ты веришь? Весь день и еще ночь… Вот он, мой возлюбленный…

– Он? – спросил ревниво старик, всматриваясь в глянцевые снимки. – Ему же под шестьдесят…

– Хоть сто шестьдесят, дед! Ты не представляешь… как он смеется!.. поет!.. танцует!.. Знаешь, как он силен в любви!?

«Совсем взрослая… –  опечалился старик. – Впрочем, а Суламифь… Джульетта…»

– Как ты тут, дед? Поправляешься? Пишешь? Всё эту свою грустную канитель про пионерское лето? Брось, на фиг, дед! Пиши про жизнь! Посмотри вокруг, посмотри на меня!

Она порывисто обняла его, вскочила, бросилась к окну, протягивая руки к цветущим ветвям. Обернувшись, вдруг сникла, вглядываясь в его лицо. На высокий чистый лоб набежало облачко, задержалось…

– Мне пора. На фест, в Монино. Ты не скучай, дед… Не будешь?

– Я так рад, Варюня, что напрочь забуду скучать. Прощай и не печалься, будь счастлива, моя хорошая.

Хотел еще сказать, чтобы не горевала и не отчаивалась, когда в жизни выйдет обидно, больно… Чтобы загодя училась терпеть и сносить… Чтобы…

 «Глупый старик…» – он выпустил ее руки.

…За окном торопливо прострекотал мотоцикл.

– Пока, дед!

Утишая сердце, он долго лежал на спине. На тощей, седой груди нащупал две давние вмятины. Как от пули девятого калибра. Это были следы от чирьев, что мучили его в детстве, в пионерском лагере. Огромные, надутые, горячие – больно шевельнуться… А все от сырой погоды, грязи немытого тела. От того, что, дурак, не пил рыбий жир…Мама, узнав, что он в лазарете, забрала домой. Потом он заболел малярией. За месяц стал желтый, как лимон. От хины. И горький.

Давно это было…

Июль, 2009 г.