СЕТЕВОЙ ЛИТЕРАТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
ВЕЛИКОРОССЪ
НОВАЯ ВЕРСИЯ САЙТА

№10 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Дух и материя

Омилия — Международный клуб православных литераторов
На главную Наша словесность №10 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Дух и материя

Юрий Хапов - родился в 1939 г. на Дальнем Востоке, окончил МАТИ, лауреат конкурсов "Пастернаковское лето - 2007", "Пастернаковское лето - 2008".

 

 

Дух и материяДух и материя

 

Дом жив, пока в нём живут. Я так думаю. Это утверждение справедливо как в отношении деревенской избы, так и многоквартирного дома. Просто с избой наглядней – года не пройдет, как опустела, а обвалится, обрушится, зарастёт…

Наш дом построен сорок лет назад. Панельный, на сварке. Пять этажей, шесть подъездов, плоская кровля. Вокруг него – целый городок, выросший вместе с предприятием. Они по всей стране. Автономны как армейские гарнизоны – своя котельная, водозабор, очистные сооружения и т.п. «инфраструктура». Относятся к оборонке. Бывшая элита…

 

Дом нуждается в капитальном ремонте. Как и сохраняющие его жильцы. Он плохо спит по ночам. Скрипит рассохшимся паркетом. Этажом выше, на четвёртом, Василий Афанасьев за ночь раз шесть встаёт в туалет. Сходит, потом долго слышно, как бачок наполняется, как Василий матерится, теряя терпение и срывая злость на жене. На ремонт бачка денег нет. На лекарства – нет. А на водку находит. Я, говорит, врачей не люблю. Понятное дело – кто ж их любит.  Тогда хоть отвар пей, из шишек сосновых. Я ему целую банку дал. Спрашиваю жену его, Валентину – пьёт отвар? Ничего, говорит, не пьёт, кроме водки… Вот и шастает всю ночь.

Вчера иду из аптеки, Валентина егозит у домофона – руки сумками обвешаны, не открыть.

- Давай, - говорю, - подержу сумку.

- Ты, Саша, - мурлычет, - всегда такой внимательный. Мой, ещё когда говорил: «Смотри, Валька, он тебя…» А ты – сумку… Но всё  равно – приятно…

Я молчу.

- Всегда слаба к тебе была… - продолжает она ненужные теперь признания. – Но ты же – аккуратист, принцип держал…

Вот и дверь моя.

Валентина, чуть притушив запоздалый всплеск блудливых глазёнок, улыбается:

- Другие-то бабы как – жена не стена, можно и подвинуть… А я не могла… Твоя Наталья… - и, не договорив, заковыляла выше в своих растоптанных карпетках, Василию бутылку понесла…

Надо было всё же сказать Валентине кое-что, а то проглотил пилюлю насчет принципа…  От её Васьки мочой прет, сил нет… Конечно, это не по-мужски… Правильно сделал, что промолчал.

 

…Заворочалась жена. Это у неё – как закон: стоит мне только о чём таком вспомнить, или подумать – в сугубо теоретическом плане, или приснится что с левой подоплекой –  Наталья тут как тут. Лицо строгое, прям генерал. В глазах – смесь прозрения и подозрения. Молодец она, бдительная…

 

Дом обладает сверхвысокой звукопроницаемостью – и по вертикали, и по горизонтали. За стенкой, в семьдесят девятой, часто слышится приглушенный плач – недавно овдовевшая Антонина Михайловна Быкова. Слушаешь и вспоминаешь, какие праздничные звуки доносились оттуда лет тридцать назад… Быковы были редкой парой – дружные, влюбленные. По-соседски отзывчивые. Андрея Ивановича рак скрутил, не дотянул до пенсии. После похорон  дочь Ирина пожила неделю с матерью, и назад – в Москву. Семья, пацан в  школу пошел… Антонина плачет.

- Лягу, - говорит моей, - подушку понюхаю – и залилась… Не могу!

- Тоня, ты ему тяжело делаешь. Не отпускаешь… Спи в другой комнате… Поезжай к внуку.

Поскольку разговор при мне, я поддакиваю…

 

В доме теперь сплошь пенсионеры. Работающие и неработающие. Я уже год как неработающий. Тянем с Натальей на две пенсии. Дети – отдельно. И правильно – у них своя жизнь. В три поколения, как раньше, сейчас не живут. По нынешним меркам в наших квартирах это неприемлемо. Разъезжаются при первой возможности. Бодрых звуков раннего подъёма в доме почти не слышно. В шесть пятнадцать пробежит через три ступеньки Кирилл, внук Зиновьевых – бух-бух-бух! Ему на электричку, в институт. Полседьмого чинно спускаются Самохваловы с дочкой – им в детсад, и на работу. И все.

Раньше-то!  В  половине восьмого как вихрь по подъезду: изо всех квартир, детей в охапку – бегом на работу. Режим… Ответственность… Пока бежишь, мозги на дело настраиваешь, прикидываешь, где окажешься вечером: в поезде –  на завод, или в самолете –  на полигон. Рядом, тем же аллюром жена. И слова не осмеливается сказать – чтоб не помешать, не дай бог, мыслительному процессу…

В шестидесятые предприятие ставили на ноги бывшие выпускники ведущих вузов страны… Лучшие кадры… Главнейшие направления ВПК…

И ответственность, ответственность… всю жизнь… Тьфу, ты! Понесло…

 

Но дом живет.

Оставшиеся старые бездельники шаркают драными тапками, как на лыжах, в туалет и обратно, набок. У кого обязанности – со скрипом в сочленениях поднимаются… Собаку выгулять... Мусор вынести… бабка уже плешь проела. Мне, например, за разливным молоком два раза в неделю. Летом – ничего, а зимой… до того неохота: одеваться… и сердце на морозе зажимает… Сачкануть – жена заподозрит неладное… Через силу идешь.

Одышливо пыхтят, поднимаясь, старики-сердечники с собаками и пустыми вёдрами. Спускаются, вежливо раскланиваясь, бабки, извиняюсь, «женщины элегантного возраста». С кошелками, на рынок. Там у них вроде клуба – повидаться, поболтать, отдохнуть от домашнего, обрыдшего…

Какие они были!.. Кажется, совсем недавно… Стройные молодухи, в ямочках, где только возможно. Шустрые, весёлые, языкастые… Нарядные… Куда всё подевалось? На ногах допотопные боты. Невыразительная одежда, предназначенная лишь укрыть тело, а не наоборот… Пропала охота... Понимаю – возраст. Невозможно держать спину ровно – остеохондроз. Да и зачем… А главное – неуничтожимая придавленность пенсионера.

И всё же… Нам по пути? Помню, какая ты была... Особенно – на  просвет в дверях: обводы как у бригантины, все в меру – подбористая попа, высокая грудь… Все норовила вперед проскочить. Глянешь на просвеченный силуэт со стройными ногами – аж в глазах темно. А ты обернешься задорно:

- Что? Хороша?

Какие они были…

 

Жена кипятит молоко и молча поглядывает – то на кастрюлю – не подымается пена? – то на меня… Лицо её принимает знакомое генеральское выражение.

- Чудачка, ты тоже была, дай бог… - улыбаюсь. – Да и сейчас… Ещё не вечер!

Наш завтрак – пример дружеского общения и обмена любезностями. По форме. По со- держанию – овсянка, яйцо, сыр, мед, стакан пустырника – это чай.

Ускоренная жестикуляция и нотки сдерживаемого нетерпения жены прочитываются как желание хоть ненадолго расстаться… Отдохнуть от моих занудных рассуждений о том, какие же они м…и – Горбачёв, Шеварднадзе… Кто там ещё?.. У неё мысли приземленнее – что на обед? Отсюда морщинки на лбу и указания:

- Сходи, пожалуйста, в гараж. Принеси картошки, банку огурцов, фасоль – в стручках. Банка ноль восемь. Не перепутай с баклажанной икрой. Запомнил? Я – на базар. Что? Сарделек? Нет, у тебя холестерин.

Вот так… Диета… Но мы не будем ждать милостей от природы… Как там у Мичурина? Или это – Маркс? Но точно – не Мандельштам.

Жена в дверях – ей необходимо успеть к привозу дешевых куриных запчастей. Без холестерина. Заметив, что я ищу на антресолях рюкзак, она задерживается, чтобы сказать:

- Не тащи всё разом. Не забудь нитроглицерин. Не вздумай выпивать…

На остальные «не» у нее не хватает времени, а у меня юмора: последний запрет выдавил из меня неподдельную слезу. Не разделяя скорби, она укоризненно посмотрела и потянулась поцеловать в небритую щеку. Я дался. И сопроводил прощание лёгким, но ощутимым шлепком. Это всегда придавало ей – в дополнение к линейному ускорению – обольстительной задиристости в походке. Кроме того, она верит в приметы…

 

В гараж я не тороплюсь – сейчас принесут пенсию. Вот и звонок в дверь. Такой требовательный, будто я им задолжал. Привет федеральному льготнику от пенсионного фонда.

- Распишитесь. А здесь – за жену. Слыхали? Скоро добавят…

- Крайне признателен… Живу надеждой.

Они, конечно же, не при чем, эти люди из собеса, ушедшие с предприятия в годы полного… безденежья. Но… за сорок пять лет безупречной государевой службы, из которых не меньше пяти провёл на полигонах, в войсках и на заводах, заработал комплексное профзаболевание – язву плюс инфаркт – эти копейки… Унизительно.

Я нашел более возвышенные слова, но не успел их произнести – снова звонок:

- Привет, Николаич! Вот должок принёс с пенсии, а то твоя уже косо смотрит. Спасибо.

Сосед с первого этажа, Виталий Викторович, наш бывший испытатель. Подрабатывает дворником. Потому что не ленится вставать пораньше. На закуску уважает баварские сардельки с итальянским кетчупом, на что даже с подработкой денег не хватает…

Приходят даже из других подъездов. Например, Нина Анатольевна, бывшая ВОХРа, теперь санитарка в буйном отделении психбольницы. Очень корректна в сроках возврата… Но по дороге где-то выпьет и забывает, что долг уже вернула, приносит снова:

- Извините, задержала…

Раздача долгов «с пенсии» – событие, превосходящее по значению саму пенсию. Столько здесь трогательного до глубины…

 

Дом отдыхает от ночных тягот и бестолковой утренней суеты, прихорашивается. Моются подъезды, протираются перила. Почтовые ящики исправно набиваются рекламными агитками, счетами за услуги. Дважды в неделю почта приносит местную газетенку “Forwarts” с телепрограммой.

Дом даже обновляется… в известном смысле.

В однокомнатную на пятом  недавно вселилась смуглолицая, руссконеговорящая, в  золоте – от зубов до браслетов – семья из двух человек. Один, похоже, среднего рода. Стало быть, одно… Оплывшее. В майке с «Мадонной».

Бдительные «консьержки» – старшие по подъезду при прежней формации – доложили, что купившие однокомнатную – уже местные. Представители иммигрантской верхушки. Вы- ходят на крышу во время намаза – для этого и покупали пятый этаж. А с «Мадонной» – мулла… Такие дела.

Скоро во дворе мечеть поставят… Я так думаю.

 

Что такое? По стене, на ступени между третьим и вторым, стекает коричневая жижа. Она еще теплая, то есть, процесс идет. Это Завьялов заливает Драпеко…

Фридрих Густавович Завьялов, доктор наук, наш бывший прочнист. За семьдесят. Бабки нет и никогда – на моей памяти – не было. Во время стирки (стирает «Феей», 1975 г. выпуска), сидя возле машины, доктор наук засыпает – от производимого ею усыпляющего гудения. Шланг слива падает на пол… Уже на четвёртой минуте появляются следы протекания… Всё отработано.

Драпеко – это две бабки, бывшие переводчицы из отдела специнформации. В это время дня они обычно на стадионе: «круги дают», или в бассейне. Одна из них, по-моему, старшая лет двадцать назад стирала Завьялову. Но недолго – не заладилось у них что-то… Вторая, уже в теперешние времена, неоднократно просила соседа, чтоб приглашал на затеваемую стирку – подежурить около машины, пока он спит. Но тот, видно, забывает.

Просыпаясь от стука в дверь – «опять протек!» – прочнист Завьялов, перво-наперво беспокоится о доме:

- Запас прочности превышает расчетное значение. Не бздим, девочки! – И Драпеки затихают.

Вот так и живем уже сорок лет – никаких штрафов, санкций, драк и судебных исков. Человек – человеку…

Дом жив. Снаружи он некрасивый. Согласен. Но люди… Люди!

 

По дороге в гараж меня догоняет Николай Алексеевич Шаргородский. Из наших, бывший начальник отдела надёжности. Отличный мужик!

- Встретил на днях твою Натали. Как поживаете, красавица, спрашиваю, как супруг  драгоценный? Стихи пишет? – он делает паузу, словно хочет чихнуть, - … полная нерасторжимость со взаимопроникновением на молекулярном уровне…

- Стоп! С кем проникновение – с моей женой?!

- При чем тут она! С моей. Полная нерасторжимость…

- А при чем тут Наталья? Стихи?

- Не при чем. Сказала, последний стих был к восьмому марта.

…В гараже хорошо. Свободно, бензином не воняет – я продал свою «шестёрку» за ненадобностью. До дачи всего с полкилометра, ездить некуда, незачем и неохота. Тоже три «не». Но есть и четвертое – нельзя. По медицине.

Уютно здесь – стол, он же верстак, лавка, две табуретки. Заходят бывшие коллеги. Варим на плитке картошку, открываем банку огурцов (жена при солке хрен кладет – для хрусткости). Выпиваем в свое удовольствие. И треплемся… Но про «это» – ни слова.

- … на молекулярном, значит, уровне… - продолжает Николай Алексеевич (я его прервал, когда он в женах запутался). – Не могу же я – в силу бзика или придурковатости – воспарить в непотребном месте и присесть… на чужое… Храни Бог!

- Новую любовницу завёл?.. Отдыхай, Коля.

- Нет! Рассуждаю умом. О проблеме взаимоотношения полов. Абстрактно.

- Врёшь ты, старый блядун.

- Ладно. Налей. Я ещё не созрел для обсуждения персоналий…

О каких-то мифических персоналиях на левом фронте Шаргородский говорит давно.  Но я не вижу подтверждений – мы проживаем компактно, гарнизоном, здесь муха не пролетит, как говорится… «Абстрактно» – тоже чудно – не его стиль. Откуда повышенная озабоченность, при полной-то домашней «нерасторжимости»… Что-то здесь не то.

Выпили под тему, чтоб до конца разобраться в непроясненном.

- Только бы не допустить дуальности, - продолжал стращать себя мой приятель.

Надо переключить его на что-то общее, святое… А то совсем чокнулся мужик – дуаль- ность, молекулярный уровень… Губермана не читает.

- А помнишь, как нас генерал Козлов драл? На «восьмерке»? Пономарев, орет мне в ли- цо, ты что, демидролу нажрался, спишь сидишь? Пуск сорвать хочешь? Чтоб завтра всё было готово! – И маму с папой…

- Херня! Эка невидаль – генерал покричал, - оживляется Шаргородский. – Ты лучше вспомни, как мы от «ёжиков» местных отбивались в «Вятских далях»… в лигачёвское лихолетье за водкой стояли… Как живы остались… такая кодла…

- Отбились без потерь. А помнишь, министр наградил? Не погнушался, прилетел сам. Мы же месяцами не вылезали с полигона, с доработками… А как ты полез на гостинице флаг вешать?

- А поезд ты остановил? Стоп-кран… когда Федьку Карпенко на вокзале потеряли?

- А как жены ждали? Приедешь… она через неделю – дай передохнуть, старатель неутомимый…

Нам есть что вспомнить. Если бы зашёл ещё кто – продолжалось бы бесконечно… Пока жены не придут. Или – не позвонят.

 Тотчас раздается сигнал мобильника. Фрэнк Синатра – дань верности музыкальным пристрастиям.

- Я же просила… - Если бы у замедленной мины был голос, он был бы таким.

- Наташа, я готов. Мы закрываемся.

- Они закрываются! Большой театр на ремонт!

- Скоро буду. С фасолью к обеду, - я непрошибаем.

- Боюсь, к ужину. Ты с кем?

- С Шаргородским. Он клянется… в нерасторжимости уз.

- Я в восторге.

…Наши жены… Они представляют отдельное тыловое подразделение.

 

 

«Отставной козы барабанщики» – ещё не выжившая из ума, но сошедшая на нет с началом века, «гвардия» условно делится на три группы.

Первая – «женоненавистники». Принципиальные пофигисты. Выпивохи. Их сравнительно много…Свободное время они проводят в гаражах, зачастую там и ночуют. Для них перманентный ремонт автомобилей – отмазка.

Другая – «шахматисты». Не любят возню с грубым металлом. Сидят на лавочках в сквере, на стадионе, во дворе – домино, шахматы, трёп и сплетни. Безынициативны. Безалкогольны, как морковный сок. Возможно, из-за отсутствия карманных денег. К женщинам – нейтральны.

И третья группа – «домушники». Физические и духовные инвалиды. На улицу не выходят даже выгуливать собачку. Если налить, выпьют…Психология иждивенца, выработанная подкаблучным образом всей предыдущей жизни. Основу их жизненных интересов составляет триада: диван, телевизор, унитаз.

Различий по остаточному уровню интеллекта между группами нет. Впрочем, все живут, как могут. Все достойны лучшей жизни. И никто не вправе осуждать. Беззлобное ёрничанье по поводу «барабанщиков» –  вполне понятная попытка оправдать собственную индифферентность. Дело в том, что мы с Шаргородским умудрились не примкнуть ни к одной из упомянутых группировок. Каждый, обладая рядом сходных признаков, все же обособился.

В отношении себя полагаю, что такой изоляционизм не задевает остальных, но весьма важен для моего психологического самочувствия… С определенностью могу утверждать, что я – не женоненавистник.

Шаргородский более вариантен, но и он не вписался в обозначенную тройку. Он склонен к самоанализу, по результатам которого формулирует своё кредо так: теоретический дуалист с элементами левого уклона. В своих выкладках Николай Алексеевич прибегает к непостижимой зауми, что дает  мне моральное право отмахиваться от обсуждения проблемы дуальности. В конце концов – кто я такой? Конструктор-корпусник, по должности – Ванька-взводный. А он – два университета, один с красным, теоретик-надежник. Бином Ньютона ему – тьфу…Почётный член... Куда мне до него!

- Насчет двойственности, - смеюсь, - всё стыкуется. У тебя – две жены, две дочери, две машины. Два университета. Двадцать две – только мне известных – любовницы. Только жизнь одна… Отдыхай, Коля.

- А у меня ещё и отцов двое, - неожиданно объявляет Шаргородский.

Видя моё недоумение, он быстро начертал на листке какие-то буквы, цифры:

- Смотри, второгодник. Чертёж – азбука инженера. Схема – его мысль.

Глянул одобрительно на изображенное и заключил все в некий символический контур, удивительно похожий на объёмистую рюмаху. Я заулыбался – шарада приглашала к выпивке, но Шаргородский был серьёзен:

- Тогда… под Мозырем… Помнишь ту катастрофу? Ребята сгорели на земле, а  меня выкинуло из вертолёта… Мне было пятьдесят два.

- И что? Про этот случай все знают…

- В войну, именно здесь, при форсировании Припяти погибли эти двое – майор Шаров, тридцати пяти лет, и семнадцатилетний красноармеец Городец. Это мои отцы. В сумме – им тоже пятьдесят два. Магия цифр. Магия места в пространстве.

- ?..

- В то лето перед катастрофой я ездил к матери в Харьков. Вот что она мне рассказала. На случай, если не увидимся…

 

 

                        Рассказ Екатерины Андреевны Кудря, матери Шаргородского:

 

…Не знаю, правильно ли делаю, тревожа память погибших и твою душу… Но молчать не могу. И отложить на потом – тоже: стара, слаба стала.

На фронте я была сестрой милосердия, ты знаешь. И жила с комбатом Шаровым. Да, да! Шаров, а не Шаргородский. В ту ночь он был на передовой – переправу ладили через Припять. Только утром я нашла его на том берегу, убитого…

У костра бойцы коротали ночь перед боем. Кто дремлет, кто махру садит… кашу из котелка скребет… Байки травят.  Народ обстрелянный, бывалые вояки – сам черт им не брат. Из пополнения только один. Совсем пацан. Сидит, смотрит в огонь. Не спит, не курит. Видно,  мамку вспоминает перед боем. Худющий, длинный, глаза огромные… Подсела к нему. Разговорить парня… Оказался земляк, харьковский. Из профессорской семьи. На фронт добровольно, семнадцати лет.

- Сёстры-то, братья есть? – спрашиваю.

- Брат. Инвалид с детства. Так что я за двоих… Сёстры маленькие.

- А девушка?

- Девушки нет, - смутился.

- И не было, - это я про себя…Он ещё и женщину-то не знал, а завтра – в бой. Природой-то что заложено – сохранить себя для продолжения. Кто женщину познал, как бы стал мужчиной, те спокойней: я всё видел, если надо – можно и помереть. Даже у кого дети – спокойны: погибну – Родина-мамка прокормит детей геройского солдата… А эти… как на заклание. Неважные они бойцы. И винить их нельзя – это не трусость. Другое…

Что он видит в огне костра, глаз не отводит? Что уготовано ему назавтра?..

На переднем крае по нашему берегу – осветительные ракеты. Пулемётные очереди с обеих сторон. У костерка замолкают байки, стук ложек о котелки – солдаты располагаются на короткий ночлег. А он сидит недвижно… И вдруг что-то, как пуля, кольнуло меня под сердце. Эх, думаю, может, хоть этого сберегу. На войне женщина большую силу в себе держит…

- Товарищ боец, - говорю, - проводите меня до блиндажа.

Отошли мы от костра в темь, я его и сцапала, как кошка мышонка. Ты уж прости, сынок, говорю, как было. А рассветать стало, подхватился мой солдатик и бегом, в расположение. Только и запомнила – Гарик Городец. Из Харькова. И пахнет пацаном…

Искала я его на том берегу, среди убитых и раненых, не нашла… Может,  утонул?.. Немцы били по переправе ужасно. Из батальона сотни не осталось.

Ну… забеременела. До этого всё сходило как-то. Долгое время таилась, да разве утаишь… На шестом месяце таскать раненых стало невмочь. Да и заметно, как не утягивайся. Пришла в штаб полка. Шаровское, говорю, дитя воюет, товарищ полковник… Комиссовали. И начальство не щуняло. У меня ещё и награды...  Ступай, рожай. Родине нужны солдаты. Нас, таких, на фронте было… Бабы, что там…

А дальше ты знаешь. Только не всё… До четырёх лет ты рос – чистый Шаров. Рыжий, веснушки, ходил косолапо… ухватки все… Потом смотрю – меняется личность и всё тут. Оттопыренных ушей шаровских нет,  веснушки пропали, только на носу еще держатся. Кожа смуглая, глаза – черные, грустные. А главное – конституция не та… Мой Шарик коренастый был, в кости широкий…

      Тайком отыскала Гарикову родню. И как увидела фотографии – все стало ясно… дитя его. Матери не признаюсь – и так наслушалась про фронтовой трофей. Покой потеряла – как же так? Был человек… Любились… Дитя зачал... А следа о нем нет – только бумажка в семье: «Пропал без вести».

Задумала имя тебе менять. Мать говорит, нельзя, помрет. Фамилию? А какую? Мы с Шаровым два года как муж и жена… Всё было. Хотелось тоже память сохранить. И придумала – сделать тебе двойную фамилию. Шар-Городский. Так вот и поделила между ними… Суди мать как знаешь – у тебя как бы два отца. Помянем обоих…

        И еще, сынок. Когда помру, сделай на камне слова: «За мужество без замужества». Это у нас так принято, у фронтовичек… У меня-то еще ладно – ты есть, а другие… бобылки горькие.

 

 

- Святая женщина. Слова-то на камне сделал?

- Сделал...

Помолчали.

Мне не давал покоя графический ребус Шаргородского – казалось наивно для математика, занимавшегося оценкой вероятности событий в военной технике.

- Это что? – ткнул я в самый низ картинки.

- Коэффициент живучести. У меня он – два. Мать говорила, будет две смерти… Первая – в пятьдесят два года – не состоялась. Буду жить сто четыре года: 52 х 2 = 104.

- Так и говорил бы, дуалист. Наливать вдвое?

 

 

Неотъемлемая обязанность дома – проводить в последний путь своего постояльца. Они уходят из него,  как с поезда – ваша остановка, уважаемый. За последние годы много сошло…

Дуалиста Шаргородского провожали на Покров. Не дожил до ста четырёх – свечой сгорел в шестьдесят пять. Мокрый снег, нехотя падавший на асфальт, превращался в грязную жижу, оставаясь чистым на его лице. Когда люди зажгли свечи, снег перестал падать.

Отпевали Николая Алексеевича, в согласном чередовании, служители двух дружественных конфессий. Так он просил перед кончиной. Приехали дочери, одна из Санкт-Петербурга, другая из Сан-Франциско. Были также незнакомцы из зарубежного города Харькова, очень похожие на него… молодого.

 

Снова пошел снег, прикрывая свежие комья могильной глины.

Думалось о первооснове бытия. О вероятности ненасильственного расторжения нерасторжимого.

 
Комментарии
Анатолий Сизов
2013/08/28, 22:57:24
Рассказ хорош, но только грустный очень.
Добавить комментарий:
* Имя:
* Комментарий:
   * Перепишите цифры с картинки
 
 
© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование
Страница сформирована за 0.013272047042847 сек.