№32 Николай БЛОХИН (Россия, Москва) Господи, помилуй!

Беседу с писателем Николаем Блохиным ведёт журналист Михаил Дмитрук...

Господи, помилуй!

После четверти века «разлуки» Николай Владимирович Блохин вернулся в «родную Бутырку». Только теперь он был не заключённым, а почётным гостем тюрьмы – известным православным писателем. Буря воспоминаний нахлынула на него у стальной двери камеры 102, в которой он сидел. Бывший «зэк» прислонился к двери лбом и ладонями, помолчал минуту. Потом попросил открыть «кормушку» (маленькое окошко для раздачи пищи). Поздоровался с ребятами, рассказал о себе. И когда отворили дверь, стал через решётку дарить насельникам камеры свой новый роман «Рубеж», отвечая на вопросы и раздавая автографы.

Наконец, дверь захлопнулась. Мы присели на подоконник в тюремном коридоре. Как будто нарочно на полчаса охранники забыли о нас – о старшем священнике Бутырского храма отце Константине, о писателе Блохине, о двух прихожанках с воли, помогавших батюшке раздавать подарки заключённым, и обо мне, журналисте. Милостью Божьей мне удалось взять у Николая Владимировича такое интервью, какое он вряд ли даст кому-нибудь за стенами «родной» тюрьмы.

М.Д. - Николай Владимирович, в своих книгах Вы доказывали, что в жизни ничего не бывает случайного. И вот, Вы появились в Бутырке в принципиально новом качестве, с недавно опубликованным романом о Великой Отечественной войне («Роман-журнал XXI век», № 2 за 2011 год, роман «Рубеж», с. 20-57), через 70-лет после её начала.

Раздавая журнал ребятам из «родной» камеры, Вы выразили надежду, что они поверят в Вашу православную версию той войны и всей российской истории ХХ века. А я поверил в эту версию сразу, когда читал роман. Она подтвердила мои знания и догадки о войне и вообще о жизни в советское время. Но у меня, как, наверное, у многих читателей, возникли вопросы. Ответьте на них, пожалуйста. Прежде всего, объясните, почему Вы, рассказывая о сотрудниках органов безопасности, тюрьмах и зонах, допросах и приговорах, нигде не высказываете ненависти или презрения к этим людям, как будто они не мучили заключённых, в том числе Вас, а делали для них доброе дело?        

Н.Б. - Я сидел вот в этой камере! Это была «осуждёнка» общего режима. А сюда прибыл с Пресни, а туда – из Лефортово. Тогда, в 82-м году меня судили за издание в большом количестве церковных книг, ну, и заодно за антисоветскую церковную пропаганду. Согласно приговору мы напечатали 200 тысяч книг, а на самом деле вдвое больше. В общем, вместе с «раскруткой» я получил за это пять лет. Родные мои – это самые счастливые годы моей жизни!

Там я стал писателем. Там я понял всё. Сейчас мои книжки в православных храмах – и только благодаря моей «посадке». Ничего кроме благодарности к родному КГБ у меня нет. Как моя жена говорит, тебя давно пора опять сажать, потому что твоё творчество зависит от уз. У нас же всегда просыпается самое лучшее, когда Господь рядом. А Он с нами рядом  всегда – мы от него всё время далеко. И чтобы мы чего-то стали понимать, нам нужны узы. Вот сюда нужно! И когда это мы получаем, мы принимаем и начинаем... Я молиться начал по-настоящему только в тюрьме. Сколько раз на воле читал Евангелие – а здесь оказалось, что помню его наизусть. А когда вышел, я его забыл.

М.Д. - Боюсь, что от такой рекламы многие захотят посидеть в Бутырке… А если серьёзно, то, наверное, в тюрьме люди не только занимаются самосовершенствованием, но и много страдают, ведь это всё-таки место отбывания наказания. И некоторые вообще сидят ни за что, как Вы, например? 

Н.Б. - Что бы ни случилось, всегда надо осознавать: никогда не бывает «ни за что». Мне говорила там братва: «Ты смотри, Колёк, ты же ни за что страдаешь». Я отвечал: «Спокуха, я не страдаю. Я получаю своё. Я добровольно шёл на издание церковных книг. Нарушал закон? Нарушал. Знал, что за это полагается. Знал. Раскаялся в содеянном? Ни в коем случае. Я раскаиваюсь только в своих личных грехах. Поэтому, смотрите, что я наделал: сознательно нарушал закон - вот и получаю своё. И так радостно получаю! И то, что было со мною там, это всё по Божьему промыслу. Там я вспомнил и оценил всё, что со мною было.

На протяжении всей жизни Господь постоянно ставит нам вехи своего Я – а мы от них отворачиваемся. Нам это нужно, нам то нужно, нам нужно всё. А потом, когда мы, как я, оказываемся в узах, тут мы понимаем – вот оно. И Евангелие вспоминается. Говорят, что я потерял, а на самом деле приобрёл в тюрьме. Братва в Саратове (все мои зоны были в Саратове) на меня пари заключала, чтобы хоть одно слово матом от меня услышать. И этого не было. Не то, что я какой-то такой. А просто Господь как покров надо мной сделал. У меня не было потребности в чёрном слове. (А оно на самом деле чёрное – это гадость). Я говорю: «Братва, не старайтесь, ничего не выйдет». А когда я вышел, вот тут-то…

Когда подхожу к батюшке на исповедь, я начинаю вот с этого – сколько раз? Однажды сказал жене: «Давай за каждое чёрное слово сто рублей отдавать в храм». Она говорит: «Да ты что - на что же мы будем жить-то тогда?!»

М.Д. - В заключении Вы не матерились, а как вышли на волю, стали срываться. Как думаете, почему?

Н.Б. - Потому что в зоне рядом со мной меньше матерились. И когда на меня пари заключали, мне было просто смешно. Братва, ну смотри, ты говоришь: «Я пошёл туда-то». Зачем мне между «пошёл» и «туда-то» вставлять эту дрянь на букву «б»? Бессмыслица! Нам сказано: за каждое праздное слово дадите ответ. А я их столько наговорил! Если бы Господь не простил этот грех, мне бы тогда конец.

В тюрьме Господь даёт нам оборону. «Обо Мне подумай, вспомни Меня, помолись Мне – и тогда тебе будет от Меня столько и оттуда, откуда ты на воле даже не догадывался». И ты оценишь себя совсем по-другому, переоценишь свою жизнь. И в русле Моём ты будешь жить дальше».

М.Д. - Итак, свою отсидку в Бутырке и других интересных местах Вы называете милостью Божией к великому недоумению некоторых слушателей. Думаете, Господь послал Вас в тюрьму для выполнения какого-то задания?

Н.Б. - Однозначно.  И когда мне кто-то говорил, что я сижу не за что и неизвестно, для чего, то я отвечал собеседнику: «Ну, может быть, для того ещё, чтобы я с тобой сейчас поговорил. Там у тебя было много денег, пальцы веером – ты бы стал со мной говорить? Да никогда, мимо прошёл бы и всё. А здесь деваться некуда, вот они, стены родные – а ты сиди и слушай про Бога. Больше нигде бы ты про Него не слушал.

Он всё мне жаловался: пошёл ставить свечку Николаю Угоднику, а когда выходил, споткнулся и грохнулся. И у него отмычки выпали. «Мент» мимо шёл: что такое?! Вора зарулили и загребли. Вот, мол, как Никола-угодник помог…

Я ему говорю: «Радуйся, дурачок, потому что Никола привёл тебя сюда, ко мне, понимаешь? Раньше я бы сказал тебе: «Воровать грешно», - да ты послал бы меня куда подальше.

Вор должен сидеть в тюрьме – это однозначно. И когда меня в Саратове короновали в закон, я отказался. Они не ожидали услышать это от «главного антисоветчика». Стали спрашивать, почему. И я объяснил.

Вор в законе… А я за всю свою жизнь не украл ни копейки. И вот я приду домой… вором!.. в законе!.. Да меня спустят с лестницы.

М.Д. - Неужели Вы ни разу не взяли ничего чужого?

 Н.Б. - Единственный раз. Однажды на водку не хватало десяти рублей – и я спёр червонец у своей жены из пальто, которое висело в прихожей. Только здесь это уже называется не воровством, а самым страшным – крысятничеством. С крысами в зонах и в камерах – беспощадно сразу. И тот червонец начал у меня в кармане «гореть», я чувствовал это. «Ты что сделал, гад!» - сказал я себе. Червонец обратно положил и  жене сознался. Братцы мои, десять исповедей не отпускало меня! Батя мне потом говорит: «Ну, всё, ну хватит, сколько можно». А мне душу давит и всё.

Кстати, при  короновании мне надо было татуировку делать: на плечах звёзды, а на пальце – «битый перстень». Но православному нельзя татуировку делать: какое тело тебе дал Господь, только такое ты и должен носить. Так что никак я не мог  стать вором в законе.

Короче, я отказался от коронования. Я был вне масти: не мужик, не моложняк и не вор. Не мужик, потому что князь (из княжеского рода). Во-вторых, мужик пашет, а я сколько раз отказывался от работы. Почему? Там в Саратове делали бомбы, которые шли прямо в Афган. А я в Афган не могу. «Нет, - говорю, - я не пацифист, но бомбы для вас делать не буду. Не буду и всё». Ну и меня, соответственно, в карцер. Его называли «шизо» - штрафной изолятор, из него я не вылезал.

М.Д. - Вы говорили, что однажды Вам желтуха помогла: в Вашей карантинной камере было свободно, а все остальные в то время были жутко переполнены. А вообще-то Вы много болели в тюрьме за пять лет?

Н.Б.- Много. Например, чесотки там никто не миновал. От неё нет спасения – хуже рака. Чешешься так, что кожу раздираешь до крови. Днём еще можешь сдерживаться, а ночью себя не контролируешь – раздираешь всё. У меня на ноге от колена была сплошная рана, как сапог. Когда я в Саратове был «на больничке», просил на ночь мне руки завязывать за спиной, чтобы не раздирать.

М.Д. - И эти ужасы Вы вспоминаете как самое счастливое время?

Н.Б. - Это детали, а главное, что там я стал писать. Там я помнил Евангелие. Там я молился, наверное, раз в тысячу больше, чем вообще за всю  свою жизнь, и до и после.

М.Д. - Молитва была потребностью?

Н.Б. - Она стала потребностью там. Только там я понял, что такое молитва. Когда она из тебя идёт, ты наедине с Богом. Когда молишься, не так тяжело.

М.Д. - В тюрьме многие приходят к Богу, а некоторые становятся праведниками, исповедниками, мучениками (уже известно более двухсот бутырских  новомучеников). Выходит, тюрьму можно использовать как некий инструмент для спасения души?

Н.Б. - Только так, да.

М.Д. - Потому и вспоминаете Вы тюрьму как самое счастливое время, что встали здесь на путь к спасению?

Н.Б. - Однозначно. Никаких обиняков и аллегорий – это путь к спасению.

М.Д. - Недаром триста лет назад посередине Бутырки поставили великолепный храм?

Н.Б. - Ну так потенциальный убийца Достоевский в тюрьме пришёл в себя и благодаря ей стал писателем.    

М.Д. - Николай Владимирович, а Вы в 102-й камере, оказывается, лежали в элитном воровском углу около окна… Почему?

Н.Б. - А потому, что когда уходил прошлый вор, он меня назначил: «Вот ты будешь здесь». Я должен был распределять места - это самое ужасное. Посмотрите: 16 коек – 70 человек, и каждый должен выспаться. По двое-трое на койке спали. Двое на столе. И ещё носилки были: на них помещалось три-четыре человека. А я на своей койке спал один.

М.Д. - Но это несправедливо?

Н.Б. - Наоборот: это моё место, я глава, и мне должны подчиняться, хоть тресни. А иначе в камере будет беспредел.

Но жив Господь: столько чудес, сколько было явлено по нашему делу, я потом нигде не видел.

М.Д. - Расскажите хотя бы об одном чуде.

Н.Б. - Представьте себе 80-й год. Типография «Искра революции» работает на нас. Мы споили начальника цеха, чтобы он вместо Карла Маркса делал одни молитвословы. И ещё сделал книжку Сергия Нилуса, в которой были «Протоколы сионских мудрецов». В те годы за них сразу давали червонец (десять лет). Вот я прихожу за тиражом. А там, как во всех типографиях ЦК, первый отдел производит профилактический осмотр публикуемых изданий: вдруг затесалось что-нибудь запрещённое? Короче, устроили «шмон».

И тут появляюсь я, чтобы посмотреть 800 экземпляров Сергия Нилуса. Этими книгами, пока без обложки, набит длинный пенал, который стоит на полу. И, чтобы они держались плотно, засунули с одной стороны пустой блок бумаги и с другой стороны – тоже засунули чистую пачку.

Это был первый день, когда устроили профилактику. Входят трое ребят из первого отдела, а мастер ждёт  меня у пенала с Сергеем Нилусом. Можете себе представить?

М.Д. - Наверное, начальник цеха сильно испугался?

Н.Б. - Они знают друг друга, спрашивают его: «Ну, чего у тебя здесь, Валя?» А он весь дрожит и лепечет: «Ба-ба-ба-ба-бамага». Они говорят: «Да, бумага? Ну, давай сюда крайний вот тот блок». Он достаёт его – действительно бумага. Казалось бы, профессионалам достаточно было взглянуть на мастера – и всё стало бы ясно. Он весь взмок, и так далее. Не надо никаких пинкертонов – только глянь. Не видят!

«Ну, давай ещё этот вот, с другого края». Вынимает, даёт – просто бумага. Казалось бы, всё, третий любой бери – и Валя засыпался. Ведь обычно три раза берут. Но вот этого третьего почему-то не последовало. «Ну ладно, всё в порядке». И пошли.

ЧК из двери - я в дверь. Столкнулся с начальником цеха и обалдел: «Ты чего?» – говорю. - А он весь такой: ти-ти-ти-ти. «Погоди, стой, в чём дело-то?!». Он мне излагает, в чём. «Мама родная!» – думаю. И вдруг он лепечет: «К-к-к кому свечку ставить-то?»

«Вот теперь давай разберёмся. Ясно кому – Николаю Угоднику». - «Подожди, они сейчас уйдут, тогда заберёшь». - «Да теперь уже ничего не страшно. Ты понял, что не надо бояться? Ты понял, кто стоит за нами? И что мы делаем дело серьёзное? Дело Божие. Так или нет?» Кивает. «А свечку иди, ставь в церковь».

Мой напарник приехал, мы спокойно взяли тираж и в открытую пошли к машине.

М.Д. - Но если бы Вас тогда «зарулили и загребли» за такую литературу, то не миновать бы Вам допросов с пристрастием подобных тем, которые Вы описали в романе «Рубеж»?

Н.Б. - Тут не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Но! Когда ты чётко решил, что делаешь дело правильное, дело Божие – ничего не бойся! Бог тебе поможет в самой безнадёжной ситуации.

Меня в Лефортово ни разу не назвали на ты. Допрашивали очень корректно. И только однажды я попал на настоящий перекрёстный допрос, правда, без применения силы. Включают юпитеры – в лицо и в затылок, через три минуты пятьдесят градусов точно. И четверо начинают по очереди задавать тебе пустые дурные вопросы, от которых у тебя крыша едет. «Фамилия?» А это уже четвёртый допрос, и каждый раз ты называл свою фамилию…

М.Д. - Методика у них такая?

Н.Б. - Да - чтобы показать свои возможности, против которых ты полное ничтожество. Тогда я вообще перестал отвечать: делайте со мной, что хотите, ничего не скажу. Господи, помилуй! Зато после этого, отцы мои, братцы, моя молитва раз в тысячу стала сильнее той, что была на воле. Просто «Господи, помилуй», сказанное в таких условиях, очень многого стоит. Ты, Боже, сказал, что не дашь никому крест, который выше головы и плеч. Господи, помилуй!

Всё это продолжалось полчаса. Я пришёл в камеру и прикинул: если бы меня допрашивали десять минут, засунув иголки под ногти, - всё, хана! А это ведь делали когда-то.

Я понял, что допросы образца 37-года просто не выдержу. Да я подпишу, что воровал у Суворова танки и продавал их Тамерлану! Что копал подземный ход от России до Индии, а докопался до Америки и стал предателем. Поэтому судить кого-то из тех, кто не выдержал допросов – никогда в жизни!

М.Д. - Выходит, сейчас, когда нет этих ужасов, мы живём в хорошее время?

Н.Б. - В хорошее… Но оно всегда было такое. Тогда - потому что я в тюрьму попал, к Богу приблизился, писателем стал. Сейчас - потому что на воле можно молиться и писать правду. 

М.Д. - Некоторые называют Вас исповедником и даже мучеником…

Н.Б. - У меня об этом другое мнение. Представьте себе «шизо» (штрафной изолятор): камера два метра на два, и в ней 18 человек.

М.Д. - Как это? Да они там  не поместятся. Если  только сядут друг на друга…

Н.Б. - Поместятся. Итак, жаркое лето, и в «шизо» 50 градусов минимум. (Ну, меня надо было по всем таким местам прогнать, прогноить.) Люди мучаются страшно. Там был «день лётный и день пролётный» (день кормят, день нет) – жрать охота! А параша – сплошное безобразие: высокая бочка железная с зазубринами (специально такую сделали, чтобы люди травмировались) – попробуй, залезь на неё. 18 человек, и у всех вши. Людей сажали туда на 15 суток.

Десять дней я пребывал в молитве, не замечая этих проблем и не испытывая мучений. Но вот на секунду у меня проклюнулась подлая вонючая мысль, что я страдаю за Христа… И вот тут-то тот покров, которым Господь меня покрывал, с меня был снят. Через две секунды я почувствовал, что невыносимо хочу жрать. Что я безумно хочу в туалет. И вши по мне забегали. А до этого я ничего этого не чувствовал.

Меня ткнули носом: вот кто ты есть, нуль без палочки без Божия покрова. Я чувствовал, что кончаюсь. И тогда впервые взмолился Царю Николаю Второму – новомученику. «Царь Никола, ну дурак я, ну прости! Ну, больше не буду» (ну как мальчик в углу). Тут открывается «кормушка» и местный вертухай обращается ко мне: «Пошли - тебе амнистия». А ведь мне ещё пять суток надо было сидеть!

Вот я вышел, шатаясь, и на колени упал. Вертухай мне: «Ты чего?». Я говорю ему: «Спокуха!». А про себя: «Господи, слава Тебе! Благодарю тебя, Царь Никола!». И по мне перестали бегать вши. Я не чувствовал, что хочу есть. Про туалет тоже забыл.

Мне сказали: «Ну, так и быть, ну на тебе». - «Не гавкай, мученик хренов!» - это уже я сам себе. – «Вот тебе цена без Него! Ты смотри, прикинь: те люди, у большинства которых нет того, что есть у тебя, они держатся. Поэтому цени. И что делать? Молись, не уставая! За тобой «Глубь-трясина» (это мой любимый роман, который я начал писать в зоне). Тебе сказано – и всё: делай!..» - «Господи, - говорю, - сделаю!». Через два года я закончил этот роман, он выдержал четыре издания.

М.Д. - Говорят, что Вы получили за него Государственную премию?

Н.Б. - Это только слухи. Единственную премию, которую я получил, дал мне Союз писателей в 2003 году за лучшую детскую книгу «Диковинки Красного угла»…

Но не это главное. А то, что я узнал о себе, что было мне открыто, когда я сидел в карцере. Всем пожелать этого страшно. Могу лишь посоветовать: если когда-то проклюнется мысль, что ты представляешь из себя  чего-то что-то, то вспомни про покров Божий, цени его и молись, чтобы он был. (Причём у каждого покров разный, и по масштабу, и по теме). И чтобы никакого «мученика» не было в мыслях.

М.Д. - В знаменитой документальной книге «Отец Арсений» рассказывается о потрясающем случае: в будке, продуваемой насквозь, на сорокаградусном морозе оставили замерзать священника и студента. Они были в тёплой одежде, но при таком холоде обычно люди умирали через два часа. А эти – продержались двое суток и даже не простудились, потому что непрерывно молились Богу. Говорят, что с Вами в тюрьме произошло подобное чудо?

Н.Б. - Ну, до чудес отца Арсения мне далеко. Дело было так: в саратовскую тюрьму «Третьяк» я попал по раскрутке, по довеску политическому (продлили срок на два года). Идёт зима, а меня сажают в карцер. Там, если за тобой телогрейка числится, то ты идёшь в ней, а если нет… Тебя раздевают до трусов и дают  простую пижаму. За мной телага не числилась, поэтому я пошёл в домашней пижаме в камеру, а в ней – минус восемь. Там стены очень толстые, а стёкол в окне нету. Зэки спасались тем, что вынимали из телогрейки вату и затыкали окно. Но вертухаи потом всё вытаскивали. А я оказался в карцере с открытым окном в одной пижаме, словно пришёл на пляж. Койка на двух столбах днём была привёрнута к стене, спать на ней разрешали только ночью. Что мне оставалось делать? Только ходить и молиться.

Это было в Великий Пост, поэтому я читал молитву Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия  и празднословия не даждь ми…» И вот я хожу-хожу, хожу-хожу, забывая обо всём, почти бегом. И через час мне уже жарко! Сажусь на тумбочку бетонную. Вертухай: «А? Чего-нибудь надо?» - «Надо, - говорю, - закрой кормушку». И снова начинаю ходить.

Наконец, можно спать. Но долго на таком морозе не пролежишь. Поэтому коленки в зубы (под подбородок) и калачиком на койку. Только на полчаса – потом колотун начинается. Поэтому надо уложиться в 30 минут…

Вот  когда я научился «отрубному» сну – самому глубокому, когда ты отключаешься полностью: можно стрелять над ухом, топтать тебя – ничего не почувствуешь. Но за полчаса такого «отрубания» физиология восстанавливается, словно ты проспал всю ночь. А дальше опять надо ходить и молиться.

Десять суток я ходил… Сколько я тогда  молился, я не молился за всю оставшуюся жизнь. До сих пор не догнал. Чтобы догнать, надо опять сесть.

М.Д. - Как же Вы смогли ходить десять суток подряд, высыпаться за полчаса, постоянно пребывать в молитве? Это же невозможно для человека!

Н.Б. - С Богом всё возможно. Тут выбор простой: или ты ходишь и молишься, или ты покойник. Такими вещами не шутят: мне, правда, было жарко! В одной пижаме при минус восьми. Зато когда я пришёл в свою «хату» (камеру), где плюс двенадцать, мой сокамерник «ды-ды-ды-ды», а я кричу: «Красота! Ташкент! Курорт!»

Тогда я окончательно понял, что всё в руках Божиих. Только ты проси Его о помощи. Есть такая молитва: «Господи, не дай мне выпасть из руки Твоей», – вот всё, что тебе нужно, ничего больше.

М.Д. - После такого предисловия читателям будет понятно, почему в романе «Рубеж» Вы излагаете православную версию войны. Умные люди давно говорили, что немцев в 1941-м (как и французов в 1812-м), победили Господь Бог и русский мороз. Но Вы рассказываете удивительные подробности: прозревший Сталин осознаёт, что главной причиной войны стала «безбожная пятилетка», лишившая Россию духовной защиты. И даёт команду первым делом открыть храм преподобного Варлаама Хутынского – «управителя погоды», жившего в XII  веке, день успения которого отмечается 19 ноября по новому стилю. Мол, если по его молитве в середине лета выпал снег и ударил мороз, чтобы уничтожить насекомых, губивших урожай, то зимой этот святой может вызвать лютый холод, от которого немцы под Москвой передохнут как мухи. Насколько реальна эта история? Это ваша фантазия, или описание исторических фактов?

Н.Б. - Это не фантазия - абсолютная правда. А наши историки, как советские, так и постсоветские, стоят на лжи. Они даже молчат о том, что под Москвой было минус пятьдесят два градуса. А я слышал это от отца, который Москву оборонял. В 1952 году от маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова, который был другом моего отца, я слышал об облёте Москвы с чудотворной иконой по приказу Сталина.

А то, что лютый холод наступил по молитвам преподобного Варлаама Хутынского, когда открыли его храм, я узнал от отца Сергия, который служил в Елоховском соборе (он уже почил). Он рассказал мне много других чудес, но, к сожалению, не всё вошло в роман. А то, что вошло, это абсолютная правда.

М.Д. - Были на самом деле полковник Ртищев, иеромонах Тихон, Зелиг Менделевич, Весельчак и другие герои Вашей книги, которые чудесным образом встретились, чтобы открыть храм Варлаама Хутынского и держать в нём духовную оборону против наступающих фашистов, - или вы их придумали?

Н.Б. - Полковник Ртищев и некоторые другие герои – это исторические личности. Сохранилась их переписка с друзьями, из которой ясно, что это за люди, как они могли бы поступать в различных ситуациях. Некоторые случаи я выдумал, но уверен, что в реальной жизни мои герои вели бы себя именно так. Я собрал все исторические сведения, которые можно было узнать, и добавил немного своего, на основе достоверных фактов из жизни знакомых участников войны.

М.Д. - В романе описаны два случая, когда по молитвам верующих на небе появлялось вокруг Солнца радужное кольцо (гало), а в нём – ослепительно яркий Крест подобный тому, что стоял над войском императора Константина, пока оно не победило противника. И, как в древние времена, явление на небе Креста знаменовало перелом войны – русские отбросили немцев, от Москвы началось наступление, которое закончилось Победой в Берлине. Неужели и  вправду были такие знамения?

Н.Б. - Об этом мне рассказывали многие соотечественники. И даже один немец, который сдался в плен, подтвердил это явление.

М.Д. - Люди видели, что на небе появляется ослепительный Крест, когда сотни людей вдохновенно поют молитву: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…»?

Н.Б. - Да, именно так.

М.Д. - Потрясающе! Это очень греет душу. Значит, и вправду, с нами Бог?

Н.Б. - Однозначно. Наши войска видели на небе это чудо – вот оно! А если бы я сам это придумал, то никогда не стал бы переносить это на бумагу.

М.Д. - Много лет идут споры о том, что митрополит Гор Ливанских Илия подсказал Сталину, что для Победы надо  открыть храмы и выпустить из лагерей священников. А в вашем романе Иосиф Виссарионович сам до этого додумался. Почему Вы так считаете?

Н.Б. - Конечно, Сталин сам додумался, когда уже всё - припёрло. Не зря он успешно учился в семинарии, а его мать мечтала, что сын станет священником. Всё это вспомнилось в критической ситуации, и наступило прозрение. Сталин неоднократно высказывал своё новое отношение к Церкви. А что ему говорил митрополит Гор Ливанских, я этого не знаю и поэтому не пишу. Тем более что встреча Сталина с митрополитом состоялась после того, как  улучшилось его отношение к Церкви.

М.Д. - Знаете ли Вы что-нибудь о секретном совещании у Сталина, на которое явился…хозяин Москвы – князь Даниил Московский и потребовал отменить вывоз святых мощей из столицы: тогда врагу не удастся захватить город, - что и подтвердилось в дальнейшем?

Н.Б. - Я слышал об этом, но не имею подтверждений. Да, я уверен, что так оно и было на самом деле, но не могу это доказать. Я пишу о том, что буду отстаивать, но  невозможно отстаивать слухи.

М.Д. - Насколько я понял из Вашей книги, блестящее начало Гитлером «блицкрига» (молниеносной войны) стало возможно, потому что наш народ верил, что с помощью немцев сможет освободиться от ига коммунистов. Но когда Гитлер развеял эти иллюзии, и стало ясно, что он намерен уничтожить наш народ, он восстал на поработителей и призвал на помощь всех святых, в земле Российской просиявших. Ведь не случайно война началась в день их памяти, 22 июня: они вымолили у Бога Победу?

Н.Б. - Абсолютно верно. То, что «блицкриг» захлебнулся, враг был отброшен и добит в его логове, свидетельствует, что с нами Бог, а не с немцами, как они о том хвастливо писали.

М.Д. - Николай Владимирович, весь Ваш роман удивительно оптимистичен, хотя рассказывает о самых страшных временах. Вместе с его героями мы учимся во всём видеть торжество Православия. И, судя по Вашему рассказу о себе, Вы повсюду видели это торжество, даже в тюрьмах и в зонах. А как Вы думаете, в чём оно проявляется в наше время?

Н.Б. - Об этом хорошо сказал архимандрит Тихон (Шевкунов) в предисловии к моему роману. Ну, разве не милость Божия видеть на Тверской не плакат «Слава КПСС», а растяжку «С Праздником Пасхи!» Четверть века назад, сидя в Бутырке за распространение церковной литературы, я ни за что бы не поверил, что в качестве почётного гостя буду раздавать здесь свои православные книжки. Что в углу моей камеры, над койкой, где я лежал, будет висеть икона. Что в тюрьме восстановят храм и вокруг него будет Крестный ход.  Что в Москве вместо лужи поганой будет Храм Христа Спасителя. А на месте туалетов будет Казанский Собор. «Да это же невозможно!» - закричал бы я тогда. Как это, невозможно? Вот оно – есть!

По сравнению с 37-м годом сейчас у нас курорт. Сколько храмов было при Государе, столько и сейчас стоит. А ведь все эти времена поменял-то Господь, который с нами. Вот в чём торжество Православия.

М.Д. - Но многие сетуют, что Абрамович с компанией растащили Россию…

Н.Б. - Да не растащили они её. Им ещё отвечать за это придётся. А позитивка Божия – она вокруг нас. Вот ей радуйся, ей пользуйся, молись, благодари Бога. Ну и делай дело своё.

М.Д. - Торжество в том, что сейчас в России создано всё необходимое для спасения души?

Н.Б. - Однозначно.