№27 Роман ИЛЮЩЕНКО (Россия, Москва) Иван-дурак

Роман Илющенко - подполковник военный журналист, бакалавр религиоведения.

Иван - дурак

Зима в тот год в столице выдалась лютая, злая. Обычное для последних лет московское малоснежье компенсировалось сибирскими морозами – термометр упал до отметки минус 20 – и ледяным, пронизывающим ветром.

В электричке народу – битком. Час пик. Счастливчики, занявшие лавки, едва отогревшись, зашуршали газетами, заклацали телефонами. Остальные, к числу которых сегодня отношусь и я, тоже собирались провести время путешествия до дома с максимальными для себя удобствами, но только стоя. От газетных новостей мне, признаюсь, дурно, а телефоном я стараюсь пользоваться исключительно по прямому назначению. Поэтому от нечего делать начинаю глазеть по сторонам, разглядывать пассажиров. Уставшие, опустошённые, с потухшими взорами люди, казались равнодушными ко всему, что не касалось лично их. Ничего примечательного, не за что зацепиться. (Неужели так же со стороны смотрюсь и я? Бр-р-р! Не хотелось бы!)

Вот разве что у окна слева колоритный мужичок. Типичный бомжара неопределённого возраста. Обветренное, пунцовое, заросшее щетиной и покрытое изморозью лицо; шелушащийся, явно обмороженный нос-картофелина, окровавленный рот. Нахлобученная по самые брови бесформенная шапка-ушанка, не давала разглядеть его глаза. Но, по всей видимости, они такие же невыразительные и пустые, как и он сам – бездомный и опустившийся опойка-попрошайка, каких сейчас в Москве тысячи.

И всё-таки, что-то в нём было необычно, что-то выделяло его из подобного рода человеческого материала, которым густо унавожены, особенно в холодную погоду холлы станций метрополитена и подземные переходы. Вижу, что обратил на него внимание и респектабельный мужчина в бобровой шапке, добротной «Аляске» и с банкой чешского пива в руке. Вполне довольный жизнью и собой. Это заметно по его холеному, сытому лицу и покровительственному взгляду, которым он с некоторой ленцой осматривает оказавшихся рядом с ним пассажиров. Настроен гражданин весьма благодушно. Ему хочется поговорить. Но с кем? Все заняты собой. Остаётся, пожалуй, только этот  бомжара:

– Ну, что, мужик, водку пьём, работать не хотим? – уверенным тоном, каким, по его мнению, и нужно задавать подобные вопросы таким людям, обращается к нему владелец «Аляски».

Мужичок, привыкший, очевидно, к подобным ничего хорошего не сулящим ему обращениям, молчал.

– Что, сказать нечего? – развивает тему холеный. – Оно, конечно, так дуриком-то легче жить. Там подадут, там нальют. И живи себе без забот, без хлопот. Сами мы не местные, помогите на билет до дома. – Он отхлебнул из банки и уставился на оппонента.

Поняв, что деваться ему в этой ситуации некуда, поезд, набирая ход,  только что отошёл от очередной платформы, бомж шмыгнул носом и вдруг неожиданно миролюбиво сказал:

– Плотник я. Из Архангельской области родом. В леспромхозе роботал, пока ёго не закрыли. Семья большая у меня: мать, жена, трое детей, а роботы нет. Вот и поехал сюды шабашничать. Дачи, значит, строить…

– Ага. А всё что заработал – пропил, – перебил его оппонент. – Слышали уже такую песню не раз. Работать надо, а не водку жрать. Вот как я. Вкалываю по-чёрному, без выходных, зато и имею… – он на секунду запнулся, – всё что хочу.

– Да я роботы не боюсь. И приехал сюда за ней же. Сколько годов-то в леспромхозе нашем топором отмахал. Грамоты имел за ударный труд. На доске почёта в районе висел. Да только толку-то, что из этого! Леспромхоз, говорю, закрылся. Всё распродали, да растащили. Роботы не стало. Никакой. Наши мужики-то и потянулись на заработки, кто куда. И мне в Москву посоветовали. Дали телефон, да только я его по дороге-то потерял. Пришлось самому искать тут роботу. Ну и нашёл. – Он на минуту замолчал, шмыгнул носом и, словно собираясь с силами, продолжил:

– Когда хозяин рассчитывал, и кинули меня с деньгами напарники-то мои. Я ить их до этого-то не знал. Познакомились-то на вокзале в Москве тока. Заприметили меня видать. Эка, сказали про себя, издалека дурень припёрся, да ещё со своим инструментом. Ну и сосватали. Один прораб и три роботника. Хотя роботали-то оне не шибко. Перекуры сплошные, а хозяин-то предупредил, что хорошо заплатит тому, кто хорошо будет трудиться. Ну я и старался. Ну а когда получили расчёт – я-то аж пятьдесят тысяч –  сели обмыть окончание роботы. Ну и тут что-то, наверное, мне в стакан подлили. Вырубился и ничего не помню. Очнулся – один, и ничего нет: ни денег, ни инструмента, ни паспорта…    

– Ну, я и говорю, жрать меньше надо, – подхватил, словно обрадовавшись такому финалу холеный. Если бы не пил, остался бы при деньгах и был бы уже дома. Сам ведь виноват.

– Это точно, – вздохнул, сокрушаясь бомж. – Я никого и не виню. Обидно только. С тех пор вот и понеслось. Денег нет, инструмента нет, документов нет. На роботу никто не берёт. Хотел в милицию обратиться, да бесполезно. И домой не на чем уехать, да и зачем я там без денег, без документов,  без инструмента. Еду вот к одному знакомому, обещал трудоустроить…

Холеный на минуту задумался. Сделал большой глоток из банки:

– Звать-то тебя как?

– Звали Иван.

– На, вот, Ваня, держи, – протянул ему, словно одаривал крупной купюрой, почти пустую тару. – Ты ведь сам дурак, понимаешь? На фига тебе с ними было пить, если ты их не знал почти? И надо было лучше, чтобы деньги на книжку хозяин перечислил. И вообще что-то мало он тебе заплатил. Пятьдесят тысяч всего?! Ты сколько у него работал?

– Два месяца.

– Да ты – дурак, понимаешь?

– Точно. Дурак, – кивнул Иван, глотнув из банки.

– Людям нельзя верить, понимаешь, Ваня. Обставят, кинут, нагреют. Того и гляди по миру пойдёшь.

– Ну, я вот и пошёл уже.

– Так сам же виноват. Дурак потому что.

–  Дурак.

– Запомни, Ваня, – вошёл в раж холеный. – Все люди вокруг сволочи и гады. Если бы я всем вот так вот верил, давно бы ласты склеил. Или таким же, как ты стал. А я этого не хочу! У меня всё схвачено, за всё заплачено, всё повязано. Попробуй, дёрнись – в порошок сотру. – Лицо рассказчика приобрело зверское, хищное выражение. Глаза прищурились, скулы заострились. Казалось, ещё немного и он зарычит, звериным, утробным рыком и вцепится когтями в горло соперника.

Любопытные стали оборачиваться, выгибать шеи. Повышенный эмоциональный фон диалога привлёк внимание пассажиров, вывел их из зимней спячки. Уроки выживания в жёстких климатических и социальных условиях интересовал, по-видимому, многих.

Бомж по имени Иван молча слушал, допивая остатки пожертвованного ему благодетелем пива. Мне нужно было выходить. Протискиваясь к выходу, ещё раз бросил на него взгляд. Поразили его глаза. Глубокие и удивительно чистые, каким, наверное, бывает стылое, январское небо в погожий морозный денёк на его далёкой Родине. А ещё я услышал ответ этого человека. Человека, согнутого обстоятельствами, придавленного нуждой, словно вычеркнутого из жизни; приговорённого ей на прозябание и медленное умирание, но не сломленного, а главное – сохранившего в сердце удивительную простоту и чистоту. Тихо, почти шёпотом он сказал холеному так, что его слова стали слышны многим:

– Люди на самом деле не такие уж плохие. Просто они забыли о том, что должны быть хорошими. Им надо только об этом напомнить.

Что ответил ему холеный, я не знаю. Я вышел на платформу. Колючий ветер, словно обрадованный пёс, кинулся мне навстречу, лизнул лицо, руки. Двери с утробным шипением захлопнулись, и электричка, пронзительно свистнув, моргнув на прощание габаритными огнями, скрылась в темноте. Я  вдруг почувствовал, что мне страшно захотелось вернуться в вагон и ещё раз переспросить Ивана:

– Это правда, что ты сказал? Правда, что мы хорошие? Повтори это ещё раз, прошу тебя, Ванюша!